— Им что там больше делать нечего?! — потянувшись до сладкого онемения в дородном теле самому себе пробубнил адъютант. Швырнув скомканное послание в угол, злобно процедил:
— Мне бы их заботы!
А Виктор, выйдя от адъютанта в легкий вечерний сумрак, моментально выкинул из головы все неприятные и брезгливые эмоции, связанные с последним визитом. И даже мысль о том, будет ли дан ход составленной им бумаге, совсем не волновала его. Что-то неизмеримо более важное и для боевых друзей и товарищей, и для него самого, и для его родных, и для этой войны, и для Родины открывалось теперь в его душе. Сострадание к умирающему в госпитале полностью обожженному бойцу, поначалу вызвавшее острую душевную боль, сейчас преобразилось в иное переживание, просветляющее и сердце, и ум, и совесть. Виктор неожиданно вспомнил глубокое детство, когда он по-младенчески лепетал, тая при этом от небывалой радости:
— Боженька, помоги всем. Боженька, спаси всех!
Безпричинная надежда на нечто лучшее и безпричинная любовь ко всем без различия непроизвольно наполнили его огрубевшую в боях душу. И он вновь переживал совершенно забытую детскую радость. Все вокруг становилось источником той радости: и ночь над Кабулом, и завтрашний день, и люди, живущие на этой грешной земле, убивающие, обманывающие, ненавидящие и любящие друг друга.
И снова бой, и снова „Аисты“
После трехдневной отвратительной нелетной погоды вышедшее из-за туч знойное солнце вновь дало „добро“ на боевые операции. Днем решили „прогуляться по Кандагарке“. Последние разведсводки сообщали о передвижениях „духов“, маскирующихся под гражданское население, вдоль этой единственной магистрали Кабул-Кандагар.
Распознавать бандитов было трудно, потому что они постоянно прикрывались женщинами и детьми, а оружие прятали под днищами автомобилей. Досмотры, когда месторасположение тайника неизвестно, отнимали много времени и оборачивались холостыми пролетами.