Живым не верится, что живы...

Героя повести «По ту сторону» Шагина как прорвало — видно, давно накапливалось недовольство тем, что происходило, и самим собой — он человек в бою храбрый, смершевцев боялся, старался не говорить того, к чему они могли прицепиться. Страх этот долгие годы жил в нем, не давал распрямиться. И, глядя на ухоженное кладбище советских солдат, он вдруг сказал — вырвалось (быть может, вспомнил своих друзей, которых загребли по «ленинградскому делу» и ему грозила та же участь, еле уцелел): «Лучше здесь быть покойником, чем в другом месте живым».

Разговаривая с немцами, которые участвовали в войне, Шагин вспоминает свою войну, вспоминает то, что вспоминать не хотелось, тянуло через это каким-то образом перескочить, то, чего он в глубине души стыдился. Он судит и себя — жестко, безоговорочно. За то, что кое-что утаивал, врал, чтобы картина была посветлее, а она из-за этой лжи подрывала веру и в то, что было правильным, справедливым. «Я считал, что нам все позволено. Как же — освободители, спасли Европу!.. Наряду с той войной, о которой он обычно рассказывал — с цветами, что бросали им под ноги, с объятиями и слезами освобожденных узников лагерей, — была и другая война, ее изнанка. Он вспомнил, как укладывал к себе в постель немок за банку тушенки. Его солдаты обирали немецкие дома, тащили занавеси, белье, посуду, шубы из какого-то дома принесли русские иконы, громили винные погреба — и он покрывал своих, спасал от СМЕРШа».

Многое из того, что вспоминает Шагин и о чем рассказывает Гранин в своих повестях, правда. Это горькая правда, она задевает, ее трудно слушать. Но не надо бояться этой горечи. Она целительна, она оздоравливает. А ложь, как бы она респектабельно ни выглядела, ведет в нравственные тупики, такие, из которых очень часто потом невозможно выбраться.

Вскоре после конца войны, в июне сорок пятого года Илья Эренбург предостерегал: «Мало уничтожить фашизм на поле боя, нужно уничтожить его в сознании, в полусознании, в том душевном подполье, которое страшнее подполья диверсантов». Опьяненные долгожданной, оплаченной такими жертвами победой, мы тогда были уверены, что это относится только к немцам, подписавшим акт о безоговорочной капитуляции. Увы, мы были не правы. Но понадобились годы, чтобы мы поняли, что в сознании и полусознании многих наших соотечественников не все благополучно. А ведь это не где-то, а у нас было: и раскулачивание, и «голодомор», и рабский колхозный труд за «галочки», и «расстрельные списки» по указанным «квотам», и чуть было не проигранная война, за которую заплачено миллионами загубленных жизней (сколько погибло, никто точно не подсчитал) и т. д. Всего тяжелого и бесчеловечного, что выпало на нашу долю в двадцатом веке, не перечислишь. К этому относится и то, что описывает в своих повестях Гранин, что творила наша армия, превращаясь из освободительницы в завоевательницу, для которой не существует морального счета, творит, что хочет. Я хочу сказать, что повести Гранина не только о нашем отношении к побежденным немцам, они о нашей судьбе. В конечном счете Гранин утверждает простые истины: необходим суд совести, покаяние, милосердие. Эти понятия в безжалостном двадцатом веке выветрились из нашего обихода (составители словарей могут поставить после них комментарий — устаревшие). Но все острее ощущается необходимость им следовать — иначе занесет нас неведомо куда…

В преддверии знаменательной даты Неюбилейные заметки к шестидесятилетию Победы

***

В сберкассе, где получаю пенсию, увидел свежее объявление: «Участники и инвалиды Великой Отечественной войны — без очереди».

Вот она сила инерции! Объявление стало для меня очевидной приметой начинающейся кампании по подготовке к празднованию шестидесятилетия Победы. И воскрешало наше еще не совсем забытое прошлое — как это у Пушкина: «Что-то слышится родное в долгих песнях ямщика».

В последние годы уже редко вспоминают эту прежде распространенную формулу особого внимания к инвалидам и участникам «ВОВ» (неуклюжее это «ВОВ» — в целях экономии печатных знаков — в ходу). А ведь она четверть века неизменно встречала нас в парикмахерских, прачечных, на вокзалах, в магазинах. Нет, оказывается, наше прошлое забыли не все, но в памяти у разных людей осталось разное. Некоторые и сегодня с укором дню нынешнему вспоминают, что колбаса тогда была за два двадцать. Но почему-то не помнят, что эту колбасу можно было получить, «достать» (слово «купить» тогда как-то вышло из обихода), выстояв не один час в бесконечной очереди, конечно, если колбасу до этого не «расхватают» (тоже привычное словечко той поры), что сплошь и рядом случалось. Причем это было в Москве, где колбасу время от времени все-таки «выбрасывали», провинция же о ней вообще забыла.