Живым приказано сражаться

Роменюк умирал. Последние два дня он держался довольно мужественно, почти не стонал, а как только чувствовал себя немного лучше, все выспрашивал у Марии, сколько их осталось в доте, да умолял перенести поближе к выходу и обвязать гранатами. «Когда они ворвутся, – объяснял ей и лежащему рядом Симчуку, – устрою им прощальный салют. Это я еще могу им устроить».

– Отслужил я, товарищ лейтенант, – еле шептал он сейчас, пытаясь ослабевшей рукой сжать руку Громова. – Так ничем и не помог вам. Впустую, считай, отвалялся…

– Ты это брось – впустую. Сражался не хуже других. Там, у орудия, жалеют, что нет тебя.

– Если бы к орудию… Но вы меня… К амбразуре… Поднесите… Хоть взглянуть бы… Небо… А то как в могиле. Страшно.

– Позови Абдулаева, – попросил лейтенант Марию.

– Не нужно, капитан. Он и так устал.

– Позови, позови. Абдулаев последний, кто остался из расчета Газаряна, в котором Роменюк был заряжающим.

Раненый действительно очень обрадовался появлению Абдулаева. Капитан дал им несколько минут для немногословного солдатского разговора и тогда предложил:

– Отнесем его к выходу. Откроем дверь. Пусть увидит солнце.

– Да нельзя его поднимать! – всполошилась Мария. – Неужели вы не понимаете?

– Можно, санинструктор, можно…

«Жаль, я почти ничего не знаю об этом человеке, – корил себя Громов, пока они шли к выходу. – О других хоть немного, хоть чуточку… Уже характеры угадываю, разузнал, откуда родом, чем занимались до войны… А ведь, умирая, именно меня позвал к себе, командира… как на исповедь».

Они открыли дверь и положили носилки так, чтобы Роменюк мог увидеть хотя бы кусочек неба. Ярко светило утреннее солнце. Вокруг опять стояла удивительная, непостижимая какая-то тишина, будто все живое, сама природа замерла, прощаясь с еще одним уходящим из жизни человеком.

– А там дальше – река… – сказал Громов, но, взглянув на Роменюка, увидел, что глаза его закрыты. Две большие слезины застыли на посеревших щеках, как две капли расплавленного болью, но уже остывшего свинца.

– Река, – едва слышно прошептал раненый.

– Да, там река… – тоже закрыв глаза и уже в полубреду подтвердил Громов. – Ты видишь ее? Это же твой Днестр… Милый, как само детство…

– Лейтенант! Товарищ лейтенант, дот! Там кто-то есть. Он ожил!

– Какой дот? – словно во сне спросил лейтенант, с усилием открывая глаза. – Какой дот, Коренко?

– Там… Телефон… Я даже не знаю…

– Унесите Роменюка. Закройте дверь, – устало сказал Громов. – Следите за противником. Я сейчас.

И вдруг, словно вспомнив о какой-то своей оплошности, сорвался с места и побежал к командному пункту.

– Господин лейтенант? Не кладите трубку. Нам нужно поговорить.

– Это вы?! – А ведь он надеялся, что это отозвался Родован.

– Да, я – оберштурмфюрер Штубер. Звоню из соседнего дота. Линия здесь оказалась надежной, мои люди всего лишь сменили разбитый аппарат. Будем говорить на русском или перейдем на немецкий?

– На немецкий.

– Хотите получить небольшую языковую практику? Разумно. Если, конечно, позаботиться о том, чтобы она когда-нибудь пригодилась. – Громов промолчал и, немного поколебавшись, Штубер продолжал: – Все, что произошло с этой женщиной, конечно, гнусно. И, каюсь, я тоже имею к этому определенное отношение. Правда, унтер постарался, чтобы все выглядело значительно гнуснее, чем я предполагал.

– У нас мало времени, оберштурмфюрер. Оправдываться будете на суде. Кстати, какова судьба защитников этого дота?!

– Трагическая. Как и следовало ожидать. Послушайте меня, Громов, – так, кажется, ваша фамилия?!

– Это не имеет значения.

– Завтра ваш дот прекратит свое существование. Гарнизон погибнет. Появилась одна адская идея, которая ускорит падение вашей крепости, и смерть ваша будет страшной. Я говорю это не к тому, чтобы запугать…

– И на том спасибо.

– Мне не хочется, чтобы среди трупов оказался и ваш. Поэтому предлагаю: оставьте дот в три часа ночи. Просто выйдите из дота и поднимитесь на верхнюю террасу долины. Ни один выстрел в это время не прогремит. Вас будет ждать мой заместитель, фельдфебель, с моей машиной. В доте даже не поймут, куда вы делись. А командование Красной армии будет считать, что погибли вместе со всеми.

– Интересно, зачем вам понадобилось спасать меня, оберштурмфюрер? Неужели считаете, что, сидя в этом доте, я могу обладать какими-то ценными сведениями? Все, что нужно знать о дотах, вы уже знаете, остальное…

– Вы правы: как «язык» вы не представляете собой никакой ценности. Наши войска вот-вот возьмут Киев и Ленинград. Ваше сопротивление – всего лишь эпизод. Но вы – храбрейший человек. И мне жаль, что вы погибнете в этом подземелье вместе со всеми.

– Какова же судьба мне была бы уготована, – сделал Громов ударение на словах «была бы», – если бы я оказался в ваших руках? Шпион, которого вы забрасывали бы на территорию русских?