Живым приказано сражаться

– Не ходил бы ты, сынок, никуда, – задержал его на пороге старик. – Тоскливо мне на душе. Мария ушла – неизвестно, жива ли. Теперь вот ты… Может, не поверишь, но и ее, и тебя провожаю с такой болью, будто с родными детьми прощаюсь.

– Верю, отец. Сам привыкаю к людям настолько, что становятся роднее родных. Только на дорогу ты уж, пожалуйста, не каркай. Все будет хорошо. Не забудь поговорить со своей хитро-сумасшедшей ведьмой. Пусть передаст хлопцам, что нашелся еще один охочий к путешествиям окруженец.

45

Штубер сам выехал на то место, где было совершено нападение на колонну. Из показаний солдат, охранявших груз, он уже знал, что партизаны были одеты в немецкую форму. И что прежде чем открыть огонь по колонне, они убили водителя машины, на которой ехали сами, ефрейтора и унтер-офицера.

Оберштурмфюрер, конечно, высказал старшему колонны все, что он думает по поводу его личной бдительности и храбрости его вояк, однако все это – эмоции, которые вряд ли стоило расточать. Теперь он не сомневался, что и это дерзкое нападение – работа лейтенанта Беркута. Но если раньше Беркут действовал в одиночку, то теперь, похоже, у него появились сообщники. Значит, вскоре сколотит целый отряд. Такой сколотит, можно не сомневаться.

Партизан лежал на плащ-палатке, расстеленной на траве. Он еще был жив, но колдовавший над ним фельдшер (Штубер сразу же приказал вызвать его) очень сомневался в том, что сумеет довезти раненого до госпиталя живым.

– Он – поляк, – объяснил обер-лейтенант, командовавший взводом, который захватил партизана. – В бреду говорил по-польски. И, судя по всему, офицер. Черты лица – аристократические.

– Вот как? Аристократические? Черты лица? Психолог! А что-нибудь посущественнее вы бы не могли мне сообщить? Тогда помолчите.

Штубер наклонился и, ткнув дулом пистолета в щеку партизана, спросил по-польски:

– Вы слышите меня? Пан офицер, вы меня слышите?

– Да, – прошептал тот.

– С вами был лейтенант Беркут? Я спрашиваю, с вами был Беркут?

Тот кивнул, хотя, очевидно, уже не осознавал своих действий. На него влияла магия родного языка.

– Где он сейчас? Где он скрывается?! Фельдшер, укол! Я сказал: сделайте ему укол!

– Бесполезно. Он уже не придет в себя.

– Мне лучше знать, что полезно, а что нет! Укол!

– Где скрывается Беркут? – продолжал он допрос после того, как фельдшер ввел в вену партизану какое-то средство. – Хорошо, ответьте: вас забросили сюда с самолета? Из Англии? Нет, вы – местный поляк? И Беркут – тоже?

– Еще укол? – угоднически спросил фельдшер, понявший, что злить эсэсовца не стоит.

– Еще, еще! Что вы трясетесь над ним, словно повитуха над младенцем? В машину его! И живо в госпиталь. Обер-лейтенант, выделите двоих в помощь фельдшеру. Зебольд, поедете с ними. Если поляк придет в себя, попытайтесь поговорить. Возможно, он проболтается в бреду. Меня интересует абсолютно все!

Штубер молча проследил, как поляка подняли в кузов, закурил и пошел к машине, которую Беркут и этот партизан пытались захватить. Унтер-офицер, ефрейтор и рядовой лежали в ряд, плечо в плечо, словно в лежачем строю на смотре. «Неистребимый немецкий педантизм, – заметил Штубер. – Пусть каждый, кто считает его легендой о немцах, придуманной самими немцами, прибудет на это страшное место и убедится».

– Он что, отстреливался один, обер-лейтенант?

– Сначала их было вроде бы двое. Потом один исчез. Пока мы проходили долину, он скрылся в лесу. Этот же остался прикрывать, зная, что с его раной не уйти.

«Значит, это или Беркут, или тот сержант из дота». На пятые сутки после операции сумел пробраться на чердак больницы и бежать оттуда через крышу. Причем бежал всего за час до того, как его должны были перевезти в лагерь. Очевидно, до побега он просто-напросто симулировал тяжелое состояние, потому что раны, в общем-то, были пустяковые.

– Лес уже прочесали?

– Да, но пока брали этого поляка, потеряли слишком много времени. Поляк был ранен, однако хорошо вооружен и еще не потерял способности сопротивляться.

– О таких подробностях вы могли бы и не докладывать мне, – проскрипел зубами оберштурмфюрер, язвительно улыбаясь при этом. – «Не потерял способности сопротивляться!..» Любой служащий магистрата позавидует.

– Я всего лишь объясняю ситуацию, господин оберштурмфюрер, – проглотил обиду обер-лейтенант. – Я приказал солдатам взять его живым. Они выполнили бы приказ, если бы польский варвар не взорвал возле себя гранату. Очевидно, пытался бросить ее, да не хватило сил.

– Он пытался взорвать себя вместе с вашими солдатами, обер-лейтенант. Что здесь непонятного? Именно на это у него, раненого «польского варвара», как раз и хватило силы… воли. Побольше бы таких варваров в нашей армии. Когда поляк бредил, он употреблял английские слова?

– Кажется, нет. Честно говоря, я не прислушивался. По-моему, он бредил по-польски.

– А вот это вы напрасно, милейший, – оскалил сжатые зубы оберштурмфюрер. – Ни к чему не стоит так внимательно прислушиваться, как к человеческому бреду. Ибо нет ничего более любопытного и достойного внимания, человеческого и Божьего, чем наш с вами бред, обер-лейтенант!