Жизнь А.Г.

Одновременно с Авельянедой в тюрьму доставили пленных из батальона старых республиканцев – тех самых, что отправились на войну прямиком с Пласа-Майор, в детском увеселительном автопоезде из Мадридского зоопарка. Их взяли под Торрехоном, где они удерживали никому не нужный участок фронта, а точнее, неглубокий окоп примерно в четверть лиги длиной, по ошибке вырытый пехотой не там, где было приказано. Окоп стал для них местом ссылки. Изначально стариков держали при штабе генерала Серрано, но тот прогнал их к чертовой матери, не стерпев ежедневных попыток этих “титулованных мумий” мешаться в его дела. Тем не менее свой окоп старики считали важнейшим, если не ключевым пунктом всей республиканской обороны, местом, где решалась судьба отечества, и сражались довольно храбро, несмотря на то, что патроны у большинства из них оказались холостыми. По рассказам охранников, к моменту подхода красных частей (которые были весьма обескуражены, обнаружив у себя в тылу окопавшихся республиканцев) старики, ввиду несходства их политических убеждений, находились в крайней степени раздора, так что приближение противника буквально удержало их на грани вооруженного столкновения. Этот же раздор они принесли и сюда, ничуть не смущаясь своей ролью пленников и не допуская даже мысли о том, что эта роль может налагать на них хоть какие-нибудь обязательства.

Дважды в день, спускаясь в столовую, Авельянеда оказывался в окружении целой сотни ворчливых дедов, из которых едва ли не каждый был потомственным кабальеро и уже в силу этого обстоятельства требовал к себе особого отношения. Убежденные в том, что коммунистам хорошо известны их имена и регалии, старики постоянно хорохорились и важничали, бранились с охраной из-за еды и сквозняков в камерах, объявляли кратковременные голодовки и составляли гневные петиции к начальнику тюрьмы.

– Это, по-вашему, тыква, сударь вы мой? Будь вы моим конюхом, вы бы отведали тыквы, смею заверить! А этой подошвой, если угодно, потчуйте вашего Ленина! – такие примерно возгласы можно было услышать в столовой во время раздачи.

Бесцеремонность стариков в отношении охраны (которая в шутку называла тюрьму “домом престарелых”) питалась, помимо прочего, уверенностью в том, что плен их продлится недолго. Из газет они знали о положении дел на фронте, но все как один были убеждены, что победа красных – блеф, что скоро сюда явится армия генерала Серрано и покончит с этой наглой коммунистической шпаной. Лишним поводом к недоверию служили звуки стрельбы, иногда приносимые ветром со стороны Карабанчеля. Заслышав таинственный треск на окраине, они дружно умолкали и поворачивали свои большие, увядшие, с седой повиликой внутри, ушные раковины в сторону окна. Старики свято верили в то, что сражение за город еще продолжается, и его сдача противнику – не более чем хитроумный тактический ход Генерального штаба. Еще неделя-другая, и фалангисты будут разгромлены, а их, верных сынов Республики, отечество наградит за перенесенные испытания. Насмешки охраны, тщетно пытавшейся отрезвить “дедушек”, нисколько их, конечно, не беспокоили.

Однако известие о том, что перед ними – Аугусто Авельянеда, доставленный в Мадрид из далекой островной тюрьмы, старики приняли на веру без колебаний. Все они хорошо знали диктатора если не в лицо, то хотя бы по фотографиям, некоторые даже служили с ним в ту далекую пору, когда он был генералом в западной Африке, и потому в сходстве не усомнился никто. Каждый из них подошел и, сощурясь для виду, лично засвидетельствовал его подлинность.