Жизнь актера

Отец Альберик встретил меня доброй улыбкой. Он прекрасен своим спокойствием, открытостью, естественностью. Мы обедаем в его кабинете. Убранство кабинета скромное, но дышит изяществом. Мы нашли общую тему для разговора. Мы говорили о Пикассо, Максе Жакобе, Жане Кокто, с которыми отец Альберик был знаком. Он не говорил со мной о религии. Но я все-таки посвятил его в то, каким странным верующим я являюсь. Впрочем, верующий ли я вообще? Нельзя жить так, как я жил, и быть верующим. Я запрещаю себе быть суеверным. Я запретил себе это раз и навсегда. Но боюсь, что то, что я называю верой, на самом деле лишь наивное суеверие. Если бы я любил Бога, я доказывал бы это своими поступками. А мои поступки свидетельствуют о противоположном. Я это знаю, поэтому прошу Бога дать мне веру.

Маритен писал: «Бог прощает все, как только сердце раскаивается».Но нужно еще быть способным к раскаянию, обладать даром судить себя, разбираться в себе, верить. Я обладаю способностью судить себя, но не раскаиваться. Если бы я был способен на это, я безраздельно посвятил бы себя только Богу. При этом я бы еще заколебался. Не слишком ли это будет легко после того, как я так долго медлил, и не справедливее ли будет не получить веру, чтобы не быть спасенным? Не мне об этом судить.

Я расспрашивал отца Альберика об отце. Он сказал, что никогда не забудет его деликатности, что дружба с моим отцом, часто искавшим уединения в монастыре, была большой честью для него. Отец Альберик заверил, что двери аббатства всегда открыты для меня, как были открыты и для моего отца. Но он ничего не смог мне рассказать по поводу развода моих родителей. Значит, я никогда не узнаю их настоящей истории. Это похоже на то, как если бы я потерял один том из романа с продолжением, прежде чем узнал конец.

Я снова встретился с другом моего отца, доктором Эрве — прямым, открытым, честным человеком. Это он передал мне письмо, которое написала Розали, скопировав мой почерк и подписавшись моим именем. Он сказал, что история, рассказанная в книге «Мои признания» об оплеухе, которую якобы дал мне отец и которая послужила причиной развода моих родителей, не соответствует действительности. Одна вечерняя газета только что опубликовала эту историю без моего ведома. Я просил в память о моем отце внести поправку. Но это так и не было сделано.

Дружба Жана по-прежнему помогает мне жить. Мы стараемся видеться как можно чаще. После одного моего визита Жан написал письмо, опечалившее меня.

«Мийи,

Мой Жанно.

После твоего ухода я пережил ужасный приступ тоски и одиночества, против которого даже столь мудрое сердце Дуду [41]ничего не могло поделать. Ты был прав, сказав, что «эти визиты невыносимы и что нам нужно жить вместе». Когда ты уходишь, мне кажется, что я падаю в одну пропасть, а ты в другую. И я все время думаю, можно ли решить эти сложные проблемы в эпоху беспорядка и жестокости.

Ты забыл свои меховые перчатки. Я забрал их к себе в комнату и целовал, сдерживая рыдания. А тут еще этот чертов грипп совершенно деморализует меня. Заставляю себя превозмочь желание все бросить.

Обнимаю тебя изо всех своих слабых сил.

Жан».

Он писал и из Испании.