Жизнь Бенвенуто Челлини

Кто хочет знать о всемогущем боге
И можно ли сравниться с ним хоть вмале,
Тот должен, я скажу, побыть в остроге,

Пусть тяготят его семья, печали

И немощи телесного недуга,
Да пусть еще придет из дальней дали.

А чтоб еще славней была заслуга,

Будь взят безвинно; без конца сиденье,
И не иметь ни помощи, ни друга.

Да пусть разграбят все твое именье;

Жизнь под угрозой; подчинен холую,
И никакой надежды на спасенье.

С отчаянья пойти напропалую,

Взломать темницу, спрыгнуть с цитадели,
Чтоб в худшей яме пожалеть былую.

Но слушай, Лука, о главнейшем деле:

Нога в лубках, обманут в том, что свято,
Тюрьма течет, и нет сухой постели.

Забудешь, что и говорил когда-то,

А корм приносит с невеселым словом
Солдат, аптекарь, мужичье из Прато.

Но нет предела в искусе суровом:

Сесть не на что, единственно на судно;
А между тем все думаешь о новом.

Служителю велят неправосудно

Дверь отворять не больше узкой щели,
Тебя не слушать, не помочь, коль трудно.

Вот где рассудку множество веселий:

Выть без чернил, пера, бумаги, света,
А полон лучших дум от колыбели.

Жаль, что так мало сказано про это;

Измысли сам наитягчайший жребий,
Он подойдет для моего предмета.

По чтобы нашей послужить потребе

И спеть хвалы, которых ждет Темница,
Не хватит всех, кто обитает в небе.

Здесь честные не мучились бы лица,

Когда б не слуги, не дурные власти,
Гнев, зависть, или спор, или блудница.

Чтоб мысль свою поведать без пристрастий:

Здесь познаешь и славишь лик господень,
Все адские претерпевая страсти.

Иной, по мненью всех, как есть негоден,

А просидев два года без надежды,
Выходит свят, и мудр, и всем угоден.

Здесь утончаются дух, плоть, одежды;

И самый тучный исхудает, ликом,
И на престол небес разверсты вежды.

Скажу тебе о чуде превеликом:

Пришла мне как-то мысль писать блажная,
Чего не сыщешь в случае толиком.

Хожу, в каморке, голову терзая,

Затем, к тюремной двери ставши боком,
Откусываю щепочку у края;

Я взял кирпич, тут бывший ненароком,

И в порошок растер его, как тесто,
Затем его заквасил мертвым соком.

Пыл вдохновенья с первого присеста –

Вошел мне в плоть, ей-ей, по тем дорогам,
Где хлеб выходит; нет другого места.

Вернусь к тому, что я избрал предлогом:

Пусть всякий, кто добро постигнуть хочет,
Постигнет зло, ниспосланное богом.

Любое из искусств тюрьма упрочит;

Так если ты захочешь врачеванья,
Она тебе всю кровь из жил источит.

Ты станешь в ней, не приложив старанья,

Речистым, дерзким, смелым без заветам
В добре и зле исполненным познанья.

Блажен, кто долго пролежит без света

Один в тюрьме и вольных дней дождется:
Он и в войне, и в мире муж совета.

Ему любое дело удается,

И он настолько стал богат дарами,
Что мозг его уже не пошатнется.

Ты скажешь мне: “Ты оскудел годами,

А что ты в ней обрел столь нерушимо,
Чтоб грудь и перси наполнялись сами?”

Что до меня, то мной она хвалима;

Но я б хотел, чтоб всем была награда:
Кто заслужил, пусть не проходит мимо.

Пусть всякий, кто блюдет людское стадо,

В темнице умудряется сначала,
Тогда бы он узнал, как править надо.

Себя он вел бы, как и всем пристало,

И никогда не сбился бы с дороги,
И меньше бы смятенья всюду стало.

За те года, что я провел в остроге,

Там были чернецы, попы, солдаты,
И к наихудшим были, меньше строги.

Когда б ты знал, как чувства болью сжаты,

Коль на твоих глазах уйдет подобный!
Жалеешь, что рожден на свет проклятый.

Но я молчу: я слиток чистопробный,

Который тратить надо очень редко,
И для работы не вполне удобный.

Еще одна для памяти заметка:

На чем я написал все это, Лука;
На книге нашего с тобою предка.

Вдоль по полям располагалась мука,

Которая все члены мне скрутила,
А жидкость получилась вроде тука.

Чтоб сделать “О”, три раза надо было

Макать перо; не мучат так ужасно
Повитых душ средь адского горнила.

Но так как я не первый здесь напрасно,

То я смолчу; и возвращусь к неволе,
Где мозг и сердце мучу ежечасно.

Я меж людей хвалю ее всех боле

И не познавшим заявляю круто:
Добру научат только в этой школе.

О, если бы позволили кому-то

Произнести, как я прочел намедни:
“Возьми свой одр и выйди, Бенвенуто/”

Я пел бы “Верую”, и “День последний”,

И “Отче наш”, лия щедрот потоки
Хромым, слепым и нищим у обедни.

О, сколько раз мои бледнели щеки

От этих лилий, так что сердцу стали
Флоренция и Франция далеки![328]

И если мне случится быть в шпитале[329]

И там бы благовещенье висело,
Сбегу, как зверь, чтоб очи не видали.

Не из-за той, чье непорочно тело,

Не от ее святых и славных лилий,
Красы небес и дольнего предела;

Но так как нынче все углы покрыли

Те, у которых ствол в крюках ужасных,
Мне станет страшно, это не они ли.

О, сколько есть под их ярмом злосчастных,

Как я, рабов эмблемы беззаконной,[330]
Высоких душ, божественных и ясных!

Я видел, как упал с небес, сраженный,

Тлетворный символ, устрашив народы,
Потом на камне новый свет зажженный;

Как в замке, где я тщетно ждал свободы,

Разбился колокол; предрек мне это
Творящий в небе суд из рода в роды;

И вскоре черный гроб я видел[331]

где-тоМеж лилий сломанных; и крест, и горе,
И множество простертых, в скорбь одето.

Я видел ту, с кем души в вечном споре,

Страшащей всех; и был мне голос внятный:
“Тебе вредящих я похищу вскоре”.

Петровой тростью вестник благодатный

Мне начертал на лбу святые строки
И дал завет молчанья троекратный.

Того, кто солнца правит бег высокий,

В его лучах я зрел во всей святыне,
Как человек не видит смертноокий.

Пел воробей вверху скалы в пустыне

Пронзительно; и я сказал: “Наверно,
Он к жизни мне поет, а вам к кончине”.

И я писал и пел нелицемерно,

Прося у бога милости, защиты,
Затем что смерть мой взор гасила мерно.

Волк, лев, медведь и тигр не так сердиты,

У них до свежей крови меньше жажды,
И сами змеи меньше ядовиты:

Такой был лютый капитан[332]

однажды,Вор и злодей, с ним сволочь кой-какая;
Но молвлю тихо, чтоб не слышал каждый.

Ты видел, как валит ярыжья стая

К бедняге забирать и скарб, и платье,
Христа и деву на землю швыряя?

В день августа они пришли всей братьей

Зарыть меня в еще сквернейшей яме;
Ноябрь, и всех рассеяло проклятье.

Я некоей трубе внимал ушами,

Вещавшей мне, а я вещал им въяве,
Не размышляя, одолен скорбями.

Увидев, что надеяться не вправе,

Они алмаз мне тайно дали в пище
Толченый, чтобы съесть, а не в оправе.

Я стал давать на пробу мужичище,

Мне корм носившему, и впал в тревогу:
“Должно быть, то Дуранте, мой дружище/”

Но мысли я сперва доверил богу,

Прося его простить мне прегрешенья,
И “Miserere” повторял помногу.

Когда затихли тяжкие мученья

И дух вступал в предел иной державы,
Готовый взнесться в лучшие селенья,

Ко мне с небес, несущий пальму славы,

Пресветлый ангел снизошел господень
И обещал мне долгий век и здравый,

Так говоря: “Тот богу не угоден,

Кто враг тебе, и будет в битве сгублен,
Чтоб стал ты счастлив, весел и свободен,

Отцом небесным и земным излюблен”.