Жизнь Бетховена

Эгмонт, как сказал один исследователь, это Вертер-дворянин. Гёте начал эту трагедию в 1775 году, но опубликовал ее только в 1788 году, вызвав задорный критический отзыв Шиллера в «Иенской литературной газете», считавшего исторический прототип более интересным, чем герой трагедии. Венские бюргеры, жители побежденной столицы, испытывали своеобразное удовлетворение, когда слушали рассказы проклинавших войну голландских солдат о том, как под командованием своего замечательного военачальника они разбили варваров при Сен-Кентене. И можно ли не увлечься Эгмонтом: среди всех опасностей идет он легкой походкой, высоко подняв голову, «как если б рука монарха не простерлась над ним!» Никому не подчиняется этот новый герой; чтобы поиздеваться над кардиналом Гранвелла, он одевает своих слуг в шутовские ливреи, и народ, поняв, в чем тут дело, забавляется его дерзкими выходками. «Я стою высоко, — заявляет он своему секретарю Рихарду, — но могу и должен подняться еще выше; я чувствую в себе надежду, силу, смелость. Вершины своего роста я еще не достиг. Если же достигну, то буду стоять бесстрашно и твердо. А суждено мне пасть, что ж! Когда молния, порыв вихря или неверный шаг меня низвергнут в пропасть, я лягу там с тысячами других…» Гордая речь, с которой Эгмонт обращается к герцогу Альба, его смелые высказывания о пользе свободы пародов привлекают Бетховена. Близко к сердцу принимает он этот протест против чужеземного владычества. «…Естественно желание граждан, чтобы ими правил тот, кто родился и вырос среди них, кто смотрит на правду и кривду, как они, в ком они видят брата» [62]. Гёте создал благородный образ возлюбленной Эгмонта, Клерхен, призывающей народ к оружию, чтобы спасти любимого; утратив всякую надежду на спасение, она убивает себя. В нескольких наиболее патетических эпизодах Гёте уступает место музыке. В финале трагедии, когда, успокоенный преданностью сына Альба, Эгмонт мирно засыпает, поэт вводит целую интермедию в духе эпохи конца XVIII века. Позади ложа, на котором покоится герой, раздается пение; в облике Клерхен появляется Свобода «в небесных одеяниях»; она приглашает гордого узника возрадоваться, объявив, что смерть его обеспечит Провинциям независимость. «В отдалении слышна воинственная музыка флейт и барабанов». Пока Эгмонт в своем монологе выражает надежду увидеть, как рухнет тирания, шествие приближается; под звуки фанфар идет он навстречу испанским солдатам, которые поведут его на казнь. Бетховену оставалось лишь следовать этим указаниям. Рохлиц, пользовавшийся большим влиянием в качестве издателя широко известной «Всеобщей музыкальной газеты», исполняя в концертах музыку к «Эгмонту», обычно предпосылал ей пояснения, извлеченные из гётевской трагедии. Композитор горячо одобрял такое объединение его партитуры с произведением поэта, перед которым он преклонялся. Увертюра освободилась от традиционных форм; впервые она стала подлинным вступлением, вытекающим из самой сущности пьесы; так было подготовлено появление симфонической поэмы; несомненно, этим объясняется восторг Листа.

Впрочем, что касается настроений Бетховена и его образа жизни в 1809 году, то мы располагаем ценным свидетельством его почитателя барона де Тремона, аудитора Государственного совета, прибывшего к этому времени в Вену с поручением к Наполеону. Теперь Бетховен ненавидит Францию и французов; к тому же он стал таким нелюдимым, что отказался явиться во дворец по приглашению императрицы. Он проживает неподалеку от городских укреплений, и во время последней осады неприятель взорвал мину чуть ли не под его окнами. Тремон запасся рекомендательным письмом от Антонина Рейха, сослуживца Бетховена по боннскому оркестру, ныне обосновавшегося в Париже. Он входит в квартиру, состоящую из двух комнат, грязноватую, беспорядочную, залитую лужами воды. Нотные тетради грудами навалены на запыленном старом рояле, под которым укрылась неопорожненная ночная посудина. На ореховом столе разбросаны перья с засохшими чернилами. На соломенных стульях — остатки еды вперемежку с грязным бельем. Благодаря счастливой случайности Тремон понравился Бетховену, часто виделся с ним, слушал, как он импровизирует; они беседовали о философии и религии, о политике и литературе, особенно о Шекспире. На страницах увлекательного и непринужденного повествования перед нами возникает облик Бетховена; молчаливый, он с трудом поддерживает разговор, отвечая на плохом французском языке на плохой немецкий язык барона; однако любая благородная мысль вызывает его интерес, он охотно вступает в спор, проявляет обширные познания. «Находясь в хорошем расположении духа в день, назначенный для импровизации, — пишет Тремон, — он был великолепен. Красивые мелодии, смелая гармония, вдохновенность и увлеченность во всем, потому что, руководимый музыкальным чувством, он не раздумывал, — как делал это с пером в руке, — над поисками эффектов; они возникали сами по себе, без отступлений от основной идеи».