Жизнь без Карло. Музыка для экзальтированных старцев

Ну вот — выпил водки, и всё уже наладилось: Медведь если придет, то я просто дам ему пестиком в рыло, он сразу и вспомнит, как по молодости ходил с цыганами по ярмаркам с кольцом в носу, да и спляшет камаринского. Люди если придут — так то не люди, а бабы. Прослышали, что приехал тут столичный парень, накрасили щеки свеклой, подвели брови углем да и пошли за пятнадцать километров с песней «вот кто-то с горочки спустился» в надежде на мою благосклонность. Чай не каждый день сюда ленинградские заезжают, хоть и без красного ордена на груди. А я-то парень еще хоть куда! Да я хоть до утра, если под гармошку!

Ну или сосед, основательный крестьянин с бутылкой самогонки (пей-пей, не боись, как слеза, голова с утра болеть не будет) пришел поговорить о серьезном: «Вот ты писатель, а о чём пишешь?» «Да так, — буду я отнекиваться, — о чём придётся». «Ну на жизнь-то хоть хватает?» — «Да какой там хватает!» — «Вот то-то и оно, что пишешь, о чём придется, — так, конечно, и не хватает».

И что ему возразишь? Да ничего никому не надо возражать, потому что бесполезно это. Я и не буду.

Так о чём, бишь, я? А, да, о другой жизни.

Другая жизнь. Мохаммед

Хозяином нашей алма-атинской американской конторы был некто Мохаммед Фатуречи. По происхождению он был, кажется, сириец, но давно это дело забросил: закончил Оксфорд не то Кембридж и навсегда обосновался в Соединённых Штатах Америки.

Был он мужчина чрезвычайно благородной внешности с нестерпимо пронзительными глазами и в идеально дорогом костюме. Ровно ничего мусульманского в нём не было: в то время это было не принято.

Наш офис он посещал нечасто: раз где-то в полгода — у него было множество филиалов по всему свету.

В один из своих приездов он однажды уселся в кабинете проджект-менеджера и стал вызывать к себе по очереди всех сотрудников проекта: и местных, и экспатов, то есть коренных американцев.

Соседки по моему кабинету переводчицы Света, Лена и Наташа вернулись после беседы с Мохаммедом какие-то непонятные, но на мой вопрос о том, что же там, в этом кабинете, собственно, происходит, отвечать отказались. «Сам узнаешь», — сказали. «Неужели всех ебут?» — подумал я с ужасом, но мысль эту отмёл как неосуществимую на практике.

Тут дошла и моя очередь. Мохаммед очень благожелательно сидел в кресле, на столе стояла тарелка с печеньками. «Угощайся», — предложил Мохаммед. Я вежливо взял печеньку и откусил.

«Ну что, Дима, — спросил меня Мохаммед задушевно (а глаза блядь злые), — как тебе нравится работать в нашей команде („тим“ по-английски)?» «Очень нравится! — ответил я искренне. — И люди все прекрасные, и цель у нас благородная: развить наконец рынок ценных бумаг в Казахстане, да и вообще!»

Мохаммед посмотрел на меня очень проницательно (кажется, не поверил), тоже взял печеньку. «А вот скажи, Дима, как ты думаешь — может быть, есть в нашей команде такие люди, которые, сами того не понимая, не дают нашей команде стать ещё лучше? Нет! Мы не будем их наказывать, увольнять — мы просто должны им подсказать, помочь…»

И тут я мысленно хлопнул себя по ляжке. Офисный человек с очень-очень хорошим жалованием совершает все человеческие действия только мысленно: расхохотаться в лицо, дать в морду, послать нахуй — всё это мысленно. Слишком уж хорошая зарплата и очень уж непыльная работа.

Ну так да. Я вдруг понял, кого же мне так мучительно напомнил этот многомиллионный американский сириец: да нашего армейского особиста!

Да и ладно. А Мохаммеду я тогда показал свой любимый фокус, то есть идиотского дебила, который вообще не понимает, о чём идёт речь.

Этот фокус любим мною потому, что, когда я его показываю, мне становится хорошо и спокойно, будто бы я возвратился домой. Потому что на самом-самом деле я и есть идиотский дебил, вынужденный всю жизнь изображать из себя вменяемого члена вашего не менее идиотского человеческого сообщества.

Ну а Мохаммед не очень мне поверил, но всё же отпустил. И ровно через два месяца (раньше не получилось) я уехал навсегда в город Петербург и с тех пор голодаю и скитаюсь. Зарплаты не те, да и работа довольно пыльная.

Но если без дураков, я сделал тогда вторую или третью в своей жизни умную вещь.

Деревня. сентябрь

В деревне кончился дачный сезон. В очереди к автолавке стоят постоянные и неизменные старухи. «А Райка где?» — спрашивает кто-то. «На похороны уехала — Пашкин Колька помер». — «Так молодой же!» — «А все мрут — хоть молодой, хоть не молодой».

Все снова стали внимательны друг к другу — впереди целая зима, и к кому бежать, если что — вариантов немного.

Осень, уже совсем осень.

Другая жизнь. алмазный британец

Как-то однажды путешествовал я с одним английским, а точнее было бы сказать, британским банкиром по разным захолустным городам внутреннего Казахстана.

Нынешнему цивилизованному человеку даже и не нужно ничего про эти города знать: все они одинаковы и невыносимо тоскливы. Степь, пыль, серые пятиэтажки, центральная площадь с бывшим горкомом партии. Гостиница с телевизором рубин и влажными простынями.