Жизнь без Карло. Музыка для экзальтированных старцев

Да даже если и не война, не блокада и не продразвёрстка. Я вот, человек, не очень ещё старый, но и то помню уходящие за горизонт полки в гастрономе, и на всех полках маринованный лук. А дома детки плачут, кушать хочут. Заплачу я тоже, бывало, да и пойду домой выковыривать окурки из-под плинтуса. А был бы у меня участок, да на нём картошка, да в хлеву порося хрюкает, на колбасу просится, да в курятнике курица кричит — рожает ежедневное своё яйцо. Да аппарат в бане булькает и роняет чистейшую свою слезу. Что мне тогда все ваши демократии, диктатуры и конституции, права человека и страсбургский суд? Чихал я на них и зевал.

Так что, когда у меня завёлся участок, я тут же посадил на нём чеснок, репу и картошку.

И совесть моя чиста — потому что я не француз какой-нибудь. А лягушки у нас в пруду и без моего участия вырастут. Мелкие, правда, но зато очень сильно зелёные.

Деревня. сентябрь. живая жизнь

Крысы совершенно уже распоясались: стоило только выключить пищалку для их отпугивания, как они среди бела дня спиздили со стола полбатона докторского колбасы и принялись вдвоём запихивать его к себе в нору. За каковым занятием и были застигнуты. А нора-то заткнута колбасой. Пока я ходил в сени за кочергой, они повалили лавку и куда-то таки просочились.

Ещё на горелом болоте за околицей живут неизвестные чёрно-белые птицы, а в небе циркулирует тоже неизвестный хищник. До тех пор пока у нас нету юных гусей, я отношусь к нему благосклонно и даже восхищаюсь удивительной его аэродинамикой.

В скворечнике на мёртвой яблоне ещё в августе жили, как это ни удивительно, именно скворцы. У скворчиной бабы был очень скверный характер. Потом они, похоже, развелись и куда-то пропали.

На горке в останках фашистских укреплений проживает та самая одинокая лиса, которая так пугает старушек.

По ночам ухают совы, но в последнее время куда-то попрятались, видимо, расселяют на зиму пучеглазый свой приплод.

Зайцы всё вокруг истоптали, но никто их никогда не видел. Кроты присматриваются к моей редьке и скоро заработают себе яду.

Ну и по мелочи ещё разнообразная чирикающая и жужжащая поебень.

Двадцать грамм. крыса

В армии, кстати, у меня была своя личная крыса. Жила она вообще-то не у меня, а в посылочной комнате у почтальона Андрюхи, который поселился там после того, как прошлый почтальон Вова ушёл на заслуженный дембель.

Он, между прочим, оставил перед уходом Андрюхе тайну почтальонского ремесла: все почтальоны части из поколения в поколение соблюдали древний договор с армянами. Договор состоял в том, что все посылки из Армении почтальон оформлял в ведомости как ценные письма (и то и другое в этих ведомостях по чьему-то недосмотру обозначалось как ц/п) и затем выдавал их получателям под покровом ночи без досмотра дежурным офицером. С чего из каждых трёх бутылок самого лучшего армянского коньяка получал одну. Договор этот никогда не нарушался и сохранялся в строжайшей тайне ибо был по-настоящему взаимовыгоден.

Крысу, впрочем, коньяк не интересовал, но зато живо интересовали другие предметы, обычно укладываемые в посылки любимому сыночку в голодную армию.

Поэтому посылки с родины от мамы-старушки всегда нужно было получать в день её, то есть посылки, а не мамы, прибытия. Иначе на следующий уже день в любовно и нежно уложенном ящике можно было найти разве что кучу жёваных фантиков и пахнущих салом с чесноком бечёвок.

Ко мне же крыса ходила вроде как в гости. Я ничего особенно против неё не имел — ну, крыса и крыса, живое всё ж таки существо. Иногда пинал её в рыло, когда она начинала грызть мои сапоги, но так — без ненависти, а чтобы знала своё место.

Но потом крыса совершила ошибку: она сожрала у меня пачку рафинада. Армейская крыса не должна совершать таких ошибок, потому что обязана знать о том, что ценность пачки рафинада настолько огромна, что ей, крысе, даже лучше об этом не думать.

И ладно бы просто сожрала, я бы может поскрипел бы день-другой зубами и простил. Но она ещё и насрала в пустую коробку, что, безусловно, было оскорблением. Циничным и обдуманным.

Я пошел к почтальону Андрюхе и мрачно сказал: «Нужно замочить крысу. Она меня оскорбила».

У Андрюхи как раз сидели какие-то его земляки, и все страшно обрадовались такой идее. Положили кусок сала посреди посылочной комнаты, выключили свет и притихли. Когда крыса зашуршала, свет включили, перекрыли ей все пути к спасению и стали счастливо пинать её сапогами. «Э, э, — возмутился я. — Нахуя мучить-то?» Но меня уже не слышали — азарт называется.

Тогда я взял в углу тяжёлую железяку, вышел в центр и одним ударом эту крысу убил. Мягкий такой, тупой звук, вроде как молотком по валенку. И ушёл.

«Ты чего?» — растерянно спросил меня в спину почтальон Андрюха.

А ничего. Хуйня всё.

Деревня. октябрь. мусор

Соседку нашу я немного побаиваюсь.

Однажды ввечеру я вяло палил на заднем дворе бесконечный хлам из разваленного сарая. Шёл мелкий дождь, хлам был весь мокрый и гореть решительно отказывался даже вместе с бензином. На зловонный дым пришла соседка.