Жизнь без конца и начала

Мимо проходили соседи, останавливались у маминой могилы, плакали, молились, просто разговаривали о разном, иногда смеялись. Наверное, ей там, под землей горько слышать их смех, думал Гиршеле. А может, ее там нет, этого он точно не знал, и некого было спросить. На него никто не обращал внимания, будто его не было, будто он не Ширин сын Гиршеле, которого, пока мама была жива, все гладили по жестким ершистым волосам, слюнявили губами и славили притворно приторными голосами:

— Какой хороший мальчик, спасибо Господу. Какой мальчик!

Самой сладкой из всех была, между прочим, Бушка — уж она его тискала, мяла, душила:

— Ой, какой хороший мальчичик, уси-муси-пуси, Гиршеле, пуси-муси-уси! Так бы и съела. — Она широко раскрывала рот, видны были все зубы и влажный розовый язык, которым она то и дело проводила по губам, облизываясь, как будто в самом деле полакомилась чем-то вкусненьким.

Гиршеле не любил, когда его гладили по волосам и целовали, пусть даже и родственники. Он весь съеживался и пытался увернуться от назойливых мокрых поцелуев, как теперь от Бушкиных ударов. Но от нее и тогда было не увильнуть. Она заламывала его руки за спину и притискивала к себе с такой силой, так тесно, ее коленки сжимали его бока, ее упругий живот вдавливался в него, он не мог дышать, а ее твердая грудь с двумя острыми бугорками касалась его лица, когда она наклонялась, чтобы поцеловать его. Он каждый раз боялся, что умрет в ее объятьях.

Мама приходила на выручку, спасала его. Он прятался за мамину спину, с трудом переводил дыхание и уже издали, из безопасного пристанища с жадным, самому себе не понятным любопытством следил за Бушкой, разглядывал ее подробно, по частям, не мог оторвать от нее взгляд. Он ненавидел себя за это, а еще больше — ее, отвратительную слащавую Бушку, пахнущую цветочным медом.

— Бушка, не тискай так ребенка, ты же видишь, он боится, — говорила мама. — Он еще маленький для твоей необузданной ласки. Не пугай его, Бушка, прошу тебя.

— Ой-ой-ой! — Бушка закатывала глаза и облизывала языком губы. — Маленький да удаленький, помяни мое слово, Широчка, такой мужик будет… — Она снова закатывала глаза и вскрикивала: — Ой! Не чета твоему Арону. Верь мне, печенкой чувствую. Пе-чен-кой! А ты его разнежила, как девчонку, разве только бантики на кудряшки не навесила. Лупить надо балбеса, ремнем лупить, дурь вся выйдет, а прок останется.

Она хохотнула, а мама рассердилась, такое редко случалось с ней.

— Перестань, прошу тебя, Бушка, замолчи. В конце концов, это не твой ребенок, не твоя забота.

Ах, кто бы знал, как все обернется.

Совсем недавно все это было. У него были мама, папа, дедушка Борух, все любили его. И среди всех — Бушка. Или делали вид, что любили. Только зачем?

Он не понимал. Он многое теперь не понимал, но хотел понять.

— Ты уже совсем большой, сынуля. Ты станешь умным, сильным, добрым, я буду гордиться тобой всегда.

Так говорила мама и нежно целовала его в лоб.

— Мой мальчик, бар-мицва — серьезный возраст, ты уже не ребенок, ты — юноша, тебя будут засчитывать при сборе миньяна, уже совсем скоро мы каждый день по утрам вместе будем накладывать тфилин[23] и разучим к твоей бар-мицве недельную главу Торы. Ты прочитаешь ее вслух в синагоге, а мы с мамочкой будем радоваться, что у нас такой замечательный сын вырос.

Так говорил папа, счастливо улыбаясь и стряхивая слезы. Тогда Гиршеле не понимал, почему папа плачет, ему просто нравилось, что мама и папа гордятся им. Он будет стараться изо всех сил, чтобы так было всегда, никогда не подведет их, им не придется краснеть за него ни перед мишпухой, ни перед соседями. Ни даже перед всем миром, думал он, не понимая, на что замахивается, кем мнит себя — главным раввином всей земли или главным спасителем всех евреев.

Уж не Машиахом ли? Нет, конечно, так высоко он не возносился даже в самых смелых мечтах. Но кем еще мог вообразить себя мальчик из еврейского местечка, который ничего не читал, кроме Танаха, Торы, Техилим, на Рош а-Шана повторял вместе со всеми: «Ба-шана а-баа бе-Иерушалаим. На будущий год — в Иерусалиме» и мечтал о прекрасном разрушенном врагами и восставшем из пепла городе, куда стремился всей душой, как в сказку, как в светлый сон, как в далекое прошлое, которое прошло без него, как в далекое будущее, которое не с ним будет.

Если бы кто-нибудь спросил Гиршеле, о чем он мечтает, подолгу лежа вечерами на лугу возле ставка, глядя в небо, на вспыхивающие звезды, на крутобокую луну, медленно уползающую за облака, он вряд ли ответил бы что-то внятное, потому что и сам себе не мог объяснить даже мысленно, куда рвется, раздирая грудь, душа, чего ищет в недоступной дали, какую тайну силится раскрыть? И главное — для чего?