Жизнь без конца и начала

Виконт склонился, чтобы поцеловать ее и шепнул Сонечке:

— Так это мама все подстроила.

Они улыбнулись. И бабушка Рая улыбнулась, она теперь тоже знает эту тайну.

— Мороженое! — громко-громко, перекрывая все звуки. — Маааа-роженое!!!

И в ворота въехала большая самоходная повозка, переполненная мороженым всех сортов.

— Мороженое для всех! — широко улыбался Ося, ведя за руку Даню, рядом семенила бывшая лженяня, часто-часто моргала глазами и с обожанием и благоговением смотрела на Осю.

Так притворяться нельзя, в который уже раз подумала Соня.

Появилась Шура в шапочке из разноцветного ириса, плотно облегающей голову, все ее ямочки светились добротой, и еще три — две на щеках и одна на подбородке: Львенок был похож на нее как две капли воды. Она моя мама, шепнул он, проходя мимо Сони, все остальное — конфабуляция чистой воды. Макс быстро рисовал черным углем портреты гостей, вырывал листы из альбома и раздавал направо и налево.

И мороженое всем, всем.

Кузьма, хирург от Бога и любимец дам, старая большевичка Миряка, восьмидесятилетняя профессор-нейроофтальмолог, почасовой консультант Софья Ефимовна Резник, передовая нянечка Пелагея — все раздавали мороженое. Сбылась Осина мечта.

Все в сборе.

— Пожалуйте к столу, — торжественно объявила бабушка Рая. — Величать и поздравлять молодых.

Засуетились, зашумели, пропуская друг друга, сдвигались поплотнее. Расселись, наконец, затихли.

Падали белые лепестки с яблонь, стол стараниями дедушки Армика стоял по-прежнему крепко. Сидели немного вразнобой, не как прежде, но такого полного собрания не было никогда. Все здесь. Все, кто не мог не прийти в этот день в райский сад бабушки Раи.

У каждого были свои причины.

КАРТИНА ВОСЬМАЯ, ПОСЛЕДНЯЯ На свадьбе

У каждого были свои причины.

Армик посмотрел повлажневшими глазами на Сонечку и Виконта, повернулся вправо, влево, назад, будто искал кого-то. Может, нашел, а может быть, нет. Еще раз обвел глазами всех, всматриваясь в лица, улыбнулся, вздохнул, поднял бокал с шампанским и громко, что было сил, выкрикнул, пересиливая удушливый спазм в горле:

— Горько! Горь-ко!!

То ли традицию поддержал, то ли итог подвел: горько!

И покатилось над столом, напоминая то раскаты грома, то протяжный стон сквозь смех и слезы, сквозь гомон и шорох, сквозь невысказанное, невыплаканное, непрожитое, объединяя, разъединяя навсегда, приподнимая над мелочной обыденностью непрощенных обид, несбывшихся надежд, покатилось дальше, выше в наполненную ожиданием бесконечность. О-о-ооо!

Горь-ко! Горь-ко!

В райском саду — свадьба. Молодые целуются.

Переделкино, 2006

ДА УПОКОЯТСЯ С МИРОМ ИХ ДУШИ (Трилогия)

Счастливое наваждение

Моисей Кислер был старьевщиком, сколько себя помнит. И отец был старьевщиком, и дед. Занятие свое Моисей любил и гордился преемственностью.

— Династи´я, — говорил он часто, к месту и не к месту, потому что любил красивые слова. — Династи´я, — повторял удовлетворенно, делая ударение на предпоследнем слоге, и с большим значением тыкал прямо в небо толстым указательным пальцем трехпалой от рождения правой руки. — Чтоб вы все знали: мой дед Шмуель Авраамович был старьевщиком, мой папаша Ицхак Шмуелевич был старьевщиком, мой дядя, брат папаши, горбун Янкель Шмуелевич, дядюшка Яня — тоже был старьевщиком, хоть ему тяжелее других приходилось толкать груженную с верхом тележку. Зато когда он пел своим божественным, как у кантора, голосом «старрррьёооо берррьёооом!», мурашки бежали по коже и слезы накатывали, как во время святой молитвы. Да упокоятся с миром души их под крылом Божьим.

Я тоже старьевщиком стал, кем же еще. Да только на мне это родовое занятие кончится, чтоб я так жил, — кончится, сынов не дал Господь милостивый. Дочек, правда, тоже не дал. От них, конечно, проку в деле так и так не было бы. Но все равно прискорбно: мы с Геней, женой моей, год за годом вдвоем да вдвоем, устали друг от дружки, обессилели, порой выть хотелось от тоски, а один раз даже топиться решила Геня. Пошла к морю ночью, в шторм, а плавала как топор, не смотрите, что всю жизнь у моря прожила от рождения до смерти. Едва успел сзади за волосы ухватить, распустила по плечам, как будто снова в девках ходит, черные, густые, что конская грива. Обернулась, лицо белое-белое, как луна в морозную ночь, глаза блестят. Устала, говорит, Мойша, отпусти, помоги, не могу, молит, больше жить в тоске бездетной. Ой, вей, за что такая мука, прямо в сердце игла острая вонзилась от ее слов.