Жизнь боя

Отец Вандермейер — помощник отца Жильбера. У него самый красивый голос во всей миссии. Это он служит мессу по большим праздникам. И все же отец Вандермейер какой-то странный… Он не допускает, чтобы кто-нибудь другой собирал пожертвования в те дни, когда не он служит праздничную мессу. Однажды я сделал это вместо него, и что же? Он позвал меня к себе в спальню, раздел догола и обыскал. А затем приставил ко мне на целый день законоучителя, чтобы проверить, не проглотил ли я ненароком монету…

Он следит за нравственностью слуг и прихожан. Но ему ни разу не удалось в чем-либо уличить меня. Да я и не стерпел бы того, что он делает со своими духовными детьми. У него пристрастие бить неверных жен, разумеется негритянок… Он велит им раздеться у себя в кабинете, приговаривая на плохом местном наречии: «Когда ты грешила, тебе не стыдно было перед господом?» В воскресные дни после мессы для прихожан, которых исповедует отец Вандермейер, наступают страшные минуты…

* * *

Я видел очень красивую девушку во время причащения негров. Я погладил ей подбородок дискосом, как мы это всегда делаем с девушками-причастницами, особенно с белыми. Она открыла один глаз и тотчас же его закрыла. Она непременно должна прийти еще раз…

* * *

У отца Вандермейера был приступ болотной лихорадки. Всю ночь он выкрикивал непристойности. Отец Жильбер запретил нам торчать возле его спальни…

* * *

Мой отец, мой благодетель преподобный отец Жильбер умер. Его нашли в крови под обломками мотоцикла. Он был раздавлен суком гигантского бавольника, прозванного в народе «дробителем белых». Рассказывают, что два грека уже подверглись участи отца Жильбера. В тихую, безветренную погоду от бавольника отделился сук и, как гигантская дубина, обрушился на машину греков, когда она проезжала под деревом. Среди груды металла обнаружили лишь два бесформенных трупа в белых одеждах.

Тогдашний комендант сказал, что надо бы срубить бавольник. После похорон греков об этом позабыли до сегодняшнего дня…

По четвергам отец Жильбер сам привозил почту для миссии из Дангана. Как он радовался при мысли, что получит письмо от своих!.. Едва мы кончали богослужение, он бежал в гараж и, запыхавшись, выводил оттуда мотоцикл. Тут он звал меня, чтобы я держал машину, пока он подворачивает сутану, открывая волосатые ноги и шорты защитного цвета. Когда все было готово, он тяжело опускался на сиденье и приказывал мне толкать мотоцикл до тех пор, пока треск мотора не становился равномерным. Он исчезал с бешеной скоростью в облаке дыма и пыли, оставляя за собой запах бензина, от которого меня всегда тошнило.

В это утро мотор никак не хотел заводиться. Отец Жильбер несколько раз слезал с машины и ковырялся в ней. Я был весь в поту, так долго мне пришлось толкать ее. Он бранился, неистовствовал, обзывал мотоцикл всевозможными словами. Никогда я не видел его таким раздраженным. Подскочив два-три раза, мотоцикл с оглушительным треском понесся прочь, и я различил сквозь дым склоненную, словно безногую фигуру моего благодетеля… Кто бы мог подумать, что это последний образ отца Жильбера, который сохранится в моей памяти?

Было около десяти часов утра, когда глава законоучителей, тот самый, которого как-то приставил ко мне отец Вандермейер, с воплями стал сотрясать калитку перед домом священников. Затем он принялся кататься по земле, крича: «Отец!.. Отец!..» Отец Вандермейер выбежал на крыльцо и стал осыпать законоучителя бранью, на которую он такой мастер. Я подумал, что Мартен пьян. Говорят, он катается у себя в хижине всякий раз, как напьется. Отец Вандермейер, ругаясь, открыл калитку и схватил Мартена за шиворот.

— Отец… отец… умер… — пробормотал Мартен. — Умер… в… в…

Отец Вандермейер не дал ему договорить. Он пнул его ногой и указал пальцем на дорогу, ведущую в туземный квартал, где живут все работающие в миссии.

— Проваливай, болван! Отправляйся пьянствовать домой! — негодовал отец Вандермейер, толкая его в спину.

Тут в церковный двор въехала санитарная машина, сопровождаемая всеми данганскими автомобилями. Кровь отлила у меня от сердца, колени подогнулись…

Нет, быть этого не может, чтобы отец Жильбер умер…

Я бросился к санитарной машине, к носилкам. На них лежал вытянувшись человек, который был всем для меня. Я наткнулся на двух белых — одного с длинной шеей и другого похожего на медно-красную гору; они отогнали меня, первый — замахнувшись плетью, с которой он, видимо, никогда не расстается, второй — подняв ногу для пинка…