Жизнь длиною в ночь

Авторское предуведомление.

В последнее время активизировалась ностальгического характера агитация, в которой сравнивают, например, время нынешнее с периодом правления Сталина. Утверждаются постулаты о том, что и квартиры-то всем давали и разврата-то с пьянством и наркотиками не было. И чего только не было, и чего только было!

К чему всё это? Нас готовят к чему-то или просто кто-то ностальгирует по времени, которое просто физически не мог застать? Я сомневаюсь, что глубоко старые люди могут заниматься распространением подобной агитации в интернете, в соцсетях и в разного рода мессенджерах.

А ещё сообщают, что, мол, статистика, приводимая А. Солженицыным в «Архипелаг ГУЛАГ», преувеличена. И, вообще, в 1937-1938 гг. арестовано по политическим мотивам «всего-то» около 1,5 миллиона человек, а расстреляли и того меньше – 680 с небольшим тысяч. И статья 58 УК СССР со всеми её подразделами практически воспроизводится в нынешнем Уголовном кодексе, так что зря клевещете на сталинский режим.

Одумайтесь, люди! – О чём Вы рассуждаете, оперируя абстракциями? Я не исключаю, что квартиры действительно давали в неограниченных количествах, и всем нуждающимся, освободив их предварительно от предыдущих хозяев, которых расстреливали или ссылали в лагеря.

Не в соответствии норм старого и ныне действующего законов заключается проблема, а в том, что каждый мог оказаться в подвалах НКВД, сознаться в том, о чем даже и в страшном сне не помышлял, а затем – быть расстрелянным или отправленным в лагеря, где процент выживаемости людей, не приспособленных к адским условиям существования, стремился к нулю.

Именно в этом заключался смысл действий власти – запугать, подчинить, исключить любую критику власти и инакомыслие.

Из памяти людской быстро улетучиваются воспоминания о переживании ужаса – это защитная реакция. Но, как видно, стоит такие воспоминания периодически ворошить, дабы попытаться избежать событий, с необходимостью влекущих повторение этого ужаса.

ЖИЗНЬ ДЛИНОЮ В НОЧЬ

Денис Иванович лежал в освещаемой тусклым светом керосиновой лампы, землянке и не спал, ворочаясь. Уже не раз шикали на него матерно с угрозами скорой расправы его соседи – урканы, которых как и его, сослали сложить голову на «стройке века» – Великого северного железного пути или Трансполярной магистрали, которая, по замыслу «Великого кормчего», призвана была соединить Салехард с Игаркой – стройке бестолковой и разорительной для страны, и гибельной для отдельных её, таких как Денис Иванович, обитателей.

Но не обращал он на сердитые матерные оклики ни малейшего внимания, поскольку погружен был в свои мысли. Бессоннице его была серьёзная причина, ибо решился он на шаг мужественный, страшный, но и, пожалуй, единственно возможный в его положении.

Он вспоминал в эти часы, отведенные для сна, все те события, что привели его сюда – в провонявшую запахом давно немытого тела, чадящей горелки и какой-то гнили землянку.

Он вспоминал своё детство, все те чудесные, доступные лишь детству мечты о том, как, выслужившись до генеральских эполет, показав себя в блестящей военной кампании, становишься персоной, близкой самодержцу, или открываешь какую-нибудь дотоле неизведанную землю. Все те первые знакомства, первую дружбу, с её ссорами и примирениями, первую любовь, с её робкими признаниями и слезами мучительной ревности.

Вспоминал он и юность свою с надеждами на несбыточное, на жизнь, которую, скорее, поддавшись общему настроению эпохи, желал он посвятить народу, борьбе за равенство и братство.

И то первое осознанное внимание красотам слога, художественных и музыкальных форм. Как с другом своим старым, Володькой Строгановым, бегал он на концерты бывших в пике славы Рахманинова и Скрябина, и только начинающего восходить на этот пик Прокофьева. И как взахлёб делился с ним своими впечатлениями от нового художественного искусства, выставляемого у Добычиной и в «Пассаже». И то, как читали они, всё так же взахлёб, Блока и Гумилёва.

И то, как закончил Санкт-Петербургский университет по филологическому направлению, а Володька – по медицинскому.

И как в четырнадцатом грянула война, имевшая себе тысячи предвестников, но всё же ставшая нежданной, а затем одна за другой начали захлестывать его некогда счастливую и беззаботную жизнь волны бед и несчастий.

Потом вспомнил и о том, как прощался на берегу Финского с Володькой, оставлявшим страну навсегда. И о том, как уговаривал тот его ехать вместе, а он ответил на все уговоры, что его место здесь, и что ненадолго эта вакханалия большевистская.

Как стояли они, дыша влажным холодным воздухом, каждый оставшись наедине со своими мыслями, а потом Володька с досадой сказал, что теперь эта страна не родина-мать ему, Денису, а мачеха. Да даже и не мачеха, а, скорее, взбесившийся комиссар в кожане, готовый разрядить свой «маузер» в любого не глянувшегося. Сказал ещё, напророчив, что будет Россия эту вакханалию лет двести расхлёбывать.