Жизнь Достоевского. Сквозь сумрак белых ночей

Весною 1837 года подал Михаил Андреевич на имя государя прошение об отставке. Хоть был и не стар еще — сорок восемь лет, — здоровьем пошатнулся, да и не мог теперь оставаться в тех стенах, где все напоминало ему покойную Машеньку. Прося об отставке, он ссылался на «ревматические припадки» и «крайнюю слабость зрения». «Изложенные припадки, особенно зрение мое, — писал Михаил Андреевич, — от постигшего меня удара, смертию жены моей, становится со дня на день худшим до того, что и с помощью стекол затрудняюсь в чтении и письме, а следовательно, нахожусь в невозможности продолжать впредь с должным рачением службу».

Постараться определить старших сыновей в петербургское Главное инженерное училище было решено еще при жизни Марии Федоровны. Лекарской карьеры отец для сыновей не желал, на себе испытав, что сия карьера значит.

Не на то он надеялся, когда пятнадцатилетним юношей самовольно бросил Подольскую семинарию, родной дом, семью, не захотел, как отец, стать священником и отправился пешком в далекую Москву. Сам определился в Московскую медико-хирургическую академию. Учился со старанием, терпя всяческие недостатки, будучи один как перст, без родных и друзей. Во время французской кампании, по надобности во врачах, командировали его в московский Головинский госпиталь для пользования больных и раненых. Там по локоть в крови — резал, резал. Потом Верейский уезд, где свирепствовала «повальная болезнь». Потом Бородинский пехотный полк.

Потом еще госпиталь. И, наконец, Мариинская больница для бедных на окраинной Божедомке, с незавидным жалованием шестьсот рублей в год. Если бы не практика, визиты к больным, хоть по миру иди с многочисленным семейством. Чины, ордена, деньги — для больничного начальства, а для них, простых смертных… «Новостей у нас нет никаких, император уехал, — писал Михаил Андреевич двумя годами раньше в деревню жене. — Он у нас был чрезвычайно доволен, императрица тоже, Рихтеру 2-й степени Станислава со звездою, а нам, разумеется, ничего. Оттого я тебе и не писал ничего, впрочем, это так всегда водилось и будет водиться, овцы пасутся, а пастух доит молоко, стрижет шерсть и получает барыш».

Для детей Михаил Андреевич мечтал о лучшей доле. Эва, как все рты раззевают, когда в чистый больничный двор в своей двухместной карете цугом в четыре лошади с лакеем на запятках и с форейтором впереди въезжает сестрица Александра Федоровна. Форейтор кричит: «Пади! Пади!» По нынешним временам капитал великая сила. Сам не нажил, пусть дети наживут. Пусть выйдут в люди. Для того и избрал Михаил Андреевич Главное инженерное училище, видя в нем путь к карьере, а следовательно, и к капиталу.

Ехать в Петербург решено было в мае.

Отъезд чуть было не задержался из-за болезни Федора. Что-то сделалось с горлом — он лишился голоса, говорил с трудом даже шепотом. Никакое лечение не давало результатов. Попробовали гомеопатию — и она не помогла. Делалось то лучше, то хуже. Тогда врачи посоветовали пуститься в путь, не дожидаясь полного выздоровления больного. Теплый майский воздух и новые впечатления должны оказать благодетельное действие. И врачи не ошиблись. Дорога помогла. Но болезнь не прошла бесследно. С той поры голос Федора Михайловича так и остался глуховатым.

Неожиданное препятствие

Он проснулся внезапно, как от толчка. В первую минуту не понял, где он и что с ним. Потом вспыхнуло: «Петербург, гостиница…»

Маленькая тесная комната была наполнена призрачным светом, лившимся из окна. Он подумал, что уже утро, но в доме и на улице все было безмолвно, неподвижно и стояла та гулкая, чуткая тишина, которая бывает лишь ночью. Затаив дыхание, медленно, осторожно, чтобы, Боже упаси, не разбудить отца и брата, Федор выбрался из комнаты и спустился по лестнице. Дверь была на засове. Отодвинул его. В лицо пахнуло свежестью, запахом воды.

Верстовой столб на Московском проспекте у Обуховского моста. Фотография

Дворник спал тут же на улице у стенки дома на разостланном тулупе. Из полосатой будки, стоявшей возле моста, вдруг внезапно, как Петрушка из короба, выскочил лохматый, простоволосый будочник и хрипло спросонья заорал:

— Кто идет? Кто идет?

Верно, пригрезилось во сне ему нечто.

Ответа не последовало. Ни единой фигуры не двигалось по набережной, и будочник скрылся столь же внезапно, как выскочил.

Федор огляделся. В неподвижной темной воде Фонтанки отражался Обуховский мост с каменными башенками и цепями. Баржи дремали на реке. Строгие линии и лепные украшения домов были отчетливо видны до мельчайших подробностей. Петербургская белая ночь, о которой он столько слышал… Федор стоял и смотрел. Наконец, прозябнув, вернулся в гостиницу. Лег и заснул. Но часто просыпался, приподнимался порывисто и глядел в окно, будто хотел поймать ночь. Ночи не было. За окном парил все тот же прозрачный серебристый сумрак, придающий предметам странно-таинственный вид.