Жизнь древнего Рима

Если обед был большим и званым, то по окончании собственно обеда часто начиналась другая часть — comissatio — выпивка. Так как обычай этот пришел в Рим из Греции, то и пили «по греческому обряду», т. е. подчиняясь известному распорядку, который устанавливал и за соблюдением которого следил избранный обществом распорядитель (magister, arbiter bibendi или rex). Он определял, в какой пропорции надобно смешивать вино с водой (воды брали обычно больше); смесь эту составляли в большом кратере и разливали по кубкам черпаком на длинной ручке, который назывался киафом и вмещал в себя именно эту меру (киаф = 0.045 л). Кубки были разной вместимости: от унции (1 киаф) и до секстария (12 киафов). Август, который был очень воздержан в питье, только в редких случаях выпивал чуть больше полулитра (Suet. Aug. 77); больному малярией квартаной рекомендовалось по окончании второго приступа немного поесть и выпить три киафа вина; если лихорадка и на десятый день не прекратится, то пить вина побольше (Cels. III. 15). Марциал пил за здоровье Цезаря (Домициана) два таких кубка «бессмертного фалерна» (т. е. шесть киафов, по числу букв в слове Caesar, — IX. 93. 1–4). Чаще всего, однако, он упоминает кубки вместимостью в четыре киафа; это был, видимо, наиболее употребительный размер; пользовались большими только записные пьяницы (mart. vii. 67; xii. 28). В обычае было пить за здоровье друг друга (propinare); за здоровье отсутствующих пили столько киафов, сколько букв было в их имени: Марциал выпил за Левию (laevia) шесть киафов, за Юстину (iustina) семь, за Ликаду (licas) пять, за Лиду четыре, за Иду три, и так как ни одна из них не пришла, то «приди ты ко мне, сон» (i. 71). Пивший за здоровье кого-либо из присутствующих обращался к нему обычно с пожеланием: «На добро тебе» (bene tibi или bene te); остальные кричали: «Будь здоров!» (букв. «живи» — vivas). Пирующие надевали на себя венки — не только на голову, но часто и на шею — и умащали себя ароматами.

Кубки для вина были разной формы; иногда это овальная чаша без ручек, которая именуется по-гречески фиалом, а еще чаще — килик (calix, греч. χυλιξ) — чашка с двумя ручками и на ножке, иногда плоской и низенькой, иногда более высокой. Бывали они очень вместительны; Плиний упоминает килик, в который входило почти три секстария (XXXVII. 18). В скромных и бедных хозяйствах эта посуда была глиняной, в богатых — серебряной, причем, конечно, очень ценились работы старых мастеров, особенно Ментора (первая половина IV в. до н. э.), знаменитого торевта, неоднократно упоминаемого в эпиграммах Марциала. Были и золотые чаши (Mart. XIV. 109), которые иногда украшали еще драгоценными камнями (pocula gemmata); Марциал восторгался золотыми киликами, которые сверкали «скифскими огнями» — уральскими изумрудами. Были чаши из горного хрусталя; стеклянные, первоначально очень дорогие, а затем, по мере развития стеклянного производства, все более дешевые и распространенные: «…они вытеснили серебряные и золотые кубки» (Pl. XXXVI. 199).

Обычным напитком италийцев, и богатых и бедных, было вино разного качества; конечно, «бессмертный фалерн» появлялся у людей состоятельных; рабочий люд пил «дешевое сабинское» (Hor. c. I. 20. 1) или ватиканское, которое Марциал называл «ядом» (VI. 92. 3) и предлагал пить любителям уксуса (X. 45. 5)[95]. Катон давал своим рабам в течение трех месяцев после виноградного сбора напиток, который назывался lora (56); Плиний (XIV. 86) называет его «вином для рабочих» и сообщает его рецепт: виноградные выжимки заливали водой, подбавляли одну десятую виноградного сока и через сутки клали эту массу под пресс.

Глава седьмая. Бани

Восторгаться добрым старым временем было модой у писателей-моралистов I в. н. э. Сенека и Плиний Старший перекликаются здесь друг с другом; Горацию часто приходила охота почитать нравоучения своим современникам; Ювенал использовал жизнь предков как своего рода склад оружия, неисчерпаемый запас которого давал богатые возможности избивать потомков. Во всем этом была и поза, и риторика, и трафарет, но был и подлинный восторг перед суровой и строгой простотой старинного быта, и подлинное возмущение современной роскошью и распущенностью. Моралиста умиляла эта простота; литературная выучка и художественный такт подсказывали, что эта простота окажется великолепным фоном, на котором прихотливая роскошь потомков выступит в очертаниях особенно неприглядных. Накладывать этот фон можно было по множеству поводов; очень выгодной темой были «бани и мытье прежде и теперь». Сенека не преминул ее разработать. Со ссылкой на тех, кто «рассказал о нравах древнего Рима» (вероятно, имеется в виду Варрон), он указал, что, в противоположность нынешним, у людей старого века не принято было ходить каждый день в баню; ежедневно мыли только руки и ноги, потому что «на них оседала грязь от работы»; «целиком мылись только по нундинам».