Жизнь Джейн Остин

Надежда сменялась отчаянием, а потом вновь возрождалась. «Никогда 1791 год не изгладится из моей памяти, ведь с самого первого месяца… чувства мои были обнажены и беззащитны перед новым испытанием», — писала Элиза. К Рождеству миссис Хэнкок страдала от сильного кашля, отсутствия аппетита, расстроенного пищеварения, а главное — от прежней боли. Опухоль не уменьшалась, но больная великодушно выразила дочери свою надежду: «Уже то, что я жалуюсь, — признак наступающего улучшения». «К моей невыразимой печали, сама я не могу тешить себя подобными мыслями», — пишет та в Кент. А затем, на мгновение, в этом письме мелькает прежняя Элиза, которая сообщает, что была звана на два изысканных бала. Но разумеется, намерения отправиться туда у нее не возникло. Фила не без злорадства писала своему брату об обратившейся в прах «веселой рассеянной жизни» бедной Элизы и предсказала, что скоро она останется «всеми покинутой и одинокой»[68].

Заботиться о пятилетнем Гастингсе стало труднее, когда его «вторая мама» перестала заниматься его воспитанием, и все же Элиза не хотела признавать безнадежность своих усилий. Она переодела сына из детской юбочки в жакет и брюки, рассчитывая, что в такой одежде ему будет проще ходить. На самом же деле для него представляло трудность даже стоять прямо.

Из Франции тоже доходили только плохие вести. В сентябре в Марэ графа атаковала толпа разъяренных крестьян; ему удалось спастись, но новый дом был разграблен, а все работы по осушению земель встали. Он отправился в Париж. Денег у него не было, он задолжал своей теще шесть с половиной тысяч фунтов.

Миссис Хэнкок умерла в конце февраля 1792 года в Хэмпстеде[69], куда в последние недели жизни ее привезла Элиза, уповая на свежий целительный воздух. За свои шестьдесят с лишним лет она пережила много всевозможных событий и приключений. Надпись на ее могиле гласила: «Филадельфия, жена Тайсо Сола Хэнкока, — нравственное совершенство соединилось в ней со всеми добродетелями доброй христианки» и с подлинным смирением, с которым она претерпела «суровые испытания долгой и тяжелой болезни»[70]. Жан Капо де Фейид сумел выбраться в Англию, чтобы поддержать жену и сына, и они вместе совершили довольно мрачную поездку в Бат. Но вскоре он узнал, что, если еще задержится, будет объявлен эмигрантом, а собственность его конфискуют, и поспешил обратно в Париж.

Свадьба Эдварда состоялась в декабре 1791 года. Она была «двойной», так как одновременно выходила замуж и одна из сестер Элизабет. Джейн посвятила брату довольно безрадостную историю «Три сестры» о женитьбе по расчету. Двусмысленный, прямо скажем, свадебный подарок. Любая невеста, даже одаренная хорошим чувством юмора, нашла бы его бестактным. Свадьбы тогда вовсе не представляли собой сбор всех родственников, так что Джейн вряд ли присутствовала на свадьбе Эдварда. А вот на свадьбе Джеймса в марте 1792 года, скорее всего, была, ведь она отмечалась ближе к дому, в Лейверстоке. А вскоре Джеймс и Энн перебрались еще ближе к Стивентону: они поселились в пасторате в Дине вместо Ллойдов. На отъезд друзей Джейн написала стихотворение — и посвятила его Марте, а Мэри она посвятила рассказ «Эвелина», полный поспешных браков и их обустройства, переездов, рассеянности и похорон. Ллойды переехали в Ибторп, за восемнадцать миль, — далековато для ежедневных визитов, так что Кассандру и Джейн вскоре пригласили туда погостить.

В июне Элизу напугала драка разъяренной толпы с конногвардейцами на Маунт-стрит, в центре Лондона. Не она одна задавалась тогда вопросом, не перебрался ли революционный дух через Ла-Манш? Самые влиятельные лица Хэмпшира собрались, чтобы выразить одобрение правительству Питта[71], отсутствие солидарности с французским Конвентом и осуждение революционных групп в самой Англии. Поскольку Хэмпшир являлся графством непоколебимых тори[72], сам факт, что местные землевладельцы сочли необходимым высказаться о французских событиях и английских революционных группах, доказывает, как им было неспокойно.

Тем же летом Элиза с сыном появилась в Стивентоне, где Гастингс сделался «забавой всей семьи». Она позволила себе отдохнуть душой и временно забыть о невзгодах, особенно глядя на мистера Остина, чье «сходство с моей дорогой матерью стало еще заметнее». Иногда это сходство вызывало у нее слезы: «Я всегда нежно любила дядю, но теперь он стал мне еще дороже как ближайший и любимый родственник моей матушки, потерю которой я никогда не перестану оплакивать». Джейн переросла Элизу, но была так же ею очарована и оставалась ее любимицей. Старшая кузина хвалила обеих сестер за то, что их манеры, и внешность, и суждения весьма переменились к лучшему. И Генри… Генри был теперь больше шести футов ростом и тоже сильно изменился. Лед, можно сказать, растаял, и между ними установились «очень пристойные родственные отношения», как писала Элиза Филе Уолтер в октябре 1792 года, добавляя: «Ты ведь знаешь, что его готовят для Церкви». Сама Элиза царила на балах в Бейзингстоке.