Жизнь — это судьба

Внезапно я почувствовала себя очень одинокой, и мне сделалось страшно. Корабль мерно резал морские волны, неумолимо приближая меня к роковой черте — к Сиднею и к Коннору, а я еще не придумала ни одного слова, чтобы сказать человеку, за которого вышла замуж и для которого олицетворяла клетку...

Наконец таблетки, которые дала мне медсестра, подействовали. Я крепко заснула и проснулась, лишь когда наш пароход уже покинул Мельбурн.

Вскоре меня осмотрел полковник Джемс и предупредил, что мне придется провести в больнице Сиднея по меньшей мере две недели. Он подтвердил слова сестры относительно содержания телеграммы и сообщил, что я могу, если желаю, этим вечером в течение получаса принимать посетителей.

Это был угрюмый, прямолинейный человек, который, кажется, воспринимал мою болезнь как личное оскорбление. Тот факт, что мне, присланной на вверенный ему корабль в качестве выздоравливающей после несчастного случая, вдруг ни с того ни с сего вздумалось заболеть малярией, как видно, выводил его из себя. Прочитав мне короткую желчную нотацию, он, к моему несказанному облегчению, отправился осматривать других больных, которые, подобно мне, поступили на корабль с неточным диагнозом. Лишь позднее я узнала, что, когда температура достигла критической отметки и я находилась между жизнью и смертью, полковник Джемс просидел у моей кровати почти всю ночь, не позволяя мне умереть. Я простила ему и угрюмость, и желчность, понимая, что из-за меня ему пришлось пережить.

Однако мне так и не удалось лично поблагодарить его, так как я его больше не встречала.

Этим вечером меня навестила Дженис. Она робко, на цыпочках вошла в каюту, на лице застыла растерянная улыбка, в глазах — странная, немного конфузливая настороженность, которой я прежде у нее не видела. У меня сразу же возникло опасение, что Генри, чего доброго, рассказал ей о своих былых чувствах ко мне, и мне захотелось, насколько в моих силах, рассеять ее подозрения на этот счет. Но она не дала мне и рта раскрыть. Поздоровавшись и заботливо осведомившись о моем здоровье, она с места в карьер принялась описывать различные сцены, которые происходили на пристани при выгрузке первой партии военнопленных.

— Родственники и друзья ожидали у трапа, а сзади собралась огромная толпа. Почти все женщины плакали, некоторые мужчины тоже, хотя и пытались скрыть слезы. Сперва все держались довольно спокойно, а когда стали спускать людей на носилках, их стали громко приветствовать. Ты ничего не слышала? Я знаю, ты лежишь у противоположного борта, но они подняли такой гвалт, должно быть, слышно было в Сиднее.

Я сказала, что крепко спала, потому ничего не слышала, и она удивленно вскинула брови.

— Боже мой, просто поразительно! Они так громко пели «Вперед, Австралия», «Танцуй, Матильда» и другие песни, даже «Будь верным мне». Ты должна была проснуться! Пели все: и на пристани, и мы — на корабле. Буду помнить всю жизнь, и, уж конечно, этого не забудут бывшие военнопленные Мельбурна. Встреча получилась теплой, непринужденной, они должны были почувствовать — им действительно рады. Генри сказал...

Дженис внезапно замолчала и зарделась от смущения, словно имя Генри нечаянно сорвалось с ее губ и ей было стыдно, что это случилось в моем присутствии. Я попыталась заговорить, но она почти невежливо перебила меня и заторопилась продолжить рассказ, захлебываясь словами.

Говорила она, перескакивая без разбора с одной темы на другую, и я, наблюдая за быстроменяющимся выражением ее лица, подумала, что она быстро, почти за одну ночь, повзрослела и приобрела черты почти зрелой женщины. До сих пор она была ребенком, непосредственным и ласковым котеночком, вся, как на ладони, теперь же между нами вырос барьер, которого не существовало раньше. У Дженис появился секрет, и он мог быть связан только с Генри. Когда она собралась уходить, пробыв у меня положенные полчаса, мне страстно захотелось, чтобы она своим секретом поделилась со мной, вместе с тем я чувствовала, пожимая ей на прощание руку, что она не склонна вверять мне свои сокровенные мысли. Она пришла только потому, что я больна и мы служили в одной команде, однако время истекло, и можно с легким сердцем уйти. Вероятно, Дженис с удовольствием бы распрощалась навсегда, просто у нее язык не повернулся.

Я удержала ее за руку.

— Дженис, — сказала я, — пожалуйста, подожди, не уходи. Мне нужно тебе кое-что сказать.

В ее глазах мелькнуло что-то, похожее на панику.

— Но, Вики, я... я не могу оставаться дольше. Сестра предупредила, что ради твоего здоровья тебя не следует слишком утомлять и позволять тебе много говорить. Вики, мне жаль, но, право же, я должна уйти.

Она попыталась высвободить руку, и я отпустила ее.

— Хорошо, Дженис, как хочешь, — произнесла я устало. — Извини, что задержала тебя.

— Если бы могла, Вики, я бы осталась, честное слово, — заверила она вполне серьезно, хотя глаза изобличали ее во лжи.

Внезапно мне все опротивело, и я была слишком измочаленной — духовно и физически, — чтобы спорить.

— Давай отчаливай. Спокойной ночи и спасибо, что навестила.