Жизнь - это судьба

За время нашей короткой совместной жизни мы ни разу не поссорились и редко расходились во мнениях по какому-либо вопросу. Если не считать непонятного — для меня — нежелания Коннора настоять на том, чтобы я подала прошение об увольнении из армии и осталась с ним, между нами никогда не возникало даже ни малейшего недоразумения. Только в последнюю неделю, когда мне стало ясно, что он не хочет удерживать меня, в наших отношениях появилась известная напряженность. Его позиция больно задела и удивила меня, и я обнаружила в себе боль и обиду, уязвленная если не словами, то его поведением. Мы не говорили об этом, кроме как в последнее утро, и его объяснение потрясло меня. По его признанию, он не удерживал меня потому, что боялся полюбить меня слишком сильно и, следовательно, больше не принадлежать целиком самому себе. Мне все это было непонятно, и, наблюдая, как последние ракеты рассыпаются высоко в небе на множество сверкающих звездочек, я подумала о том, смогу ли я когда-нибудь понять ход его мыслей.

Вероятно, никогда. Проверить справедливость его рассуждений просто невозможно. Особенно в данный момент. А пока я останусь здесь, делая то, что умею и что нужно людям, в надежде, что если я проявлю терпение и выдержку, не предъявляя к Коннору никаких претензий, то он в конце концов изменит свое мнение. Из Шиллонга я послала ему два — нет, три письма. Должен же он ответить на них? Ведь он обещал писать. Возможно, уже завтра я получу от него весточку. Он должен хотя бы немножко скучать по мне после всего того, что было между нами и что мы друг для друга значили. Или, быть может, письма Алана попали ему в руки, и, если он их прочитал, вместо того чтобы переслать нераспечатанными мне, они могли возбудить в нем чувство ревности — ведь я все-таки была его законной женой. Мне очень хотелось, чтобы Коннор меня ревновал; по крайней мере, это была бы нормальная реакция. Нынешняя позиция Коннора, судя по его объяснению, представлялась мне абсолютно неестественной.

Затем я стала думать об Алане, испытывая жалость и искреннее раскаяние. Я плохо отнеслась к нему, или, во всяком случае, так должно было показаться. Поверив в его смерть, я, не ожидая подтверждения, поспешила выйти замуж за другого. И, тем не менее, вернувшись из известного ему одному невообразимого ада, он не ожесточился и не упрекнул меня ни в чем, а попросил только об одном: сообщить ему, если я и Коннор окончательно и бесповоротно разойдемся. Затем он ушел, предоставив мне возможность без помех разбираться в собственных запутанных проблемах, при молчаливом между нами уговоре, что, если я буду нуждаться в нем, он всегда придет мне на помощь, где бы я ни находилась.

Внезапно подул холодный ветерок, и я зябко передернула плечами. На мне было только легкое вечернее платье, и я даже не накинула на плечи шали. Было глупо продолжать сидеть в парке в одиночестве, но, если бы я вернулась в клуб, где танцы еще в самом разгаре, мне пришлось бы тоже танцевать, принимая приглашение любого, кто пожелал бы выбрать меня. Уклониться не представлялось возможным: женщин в XIV армии явно не хватало, и поэтому помимо прочего в наши обязанности входило посещать танцевальные вечера и различные празднества, организуемые для личного состава. От нас требовалось поднимать моральный дух своим присутствием, быть дружелюбными и приветливыми в компании мужчин, во многих случаях уже в течение трех-четырех лет оторванных от родных очагов и семей. Обычно я находила подобную обязанность довольно приятной, но не сегодня. И хотя это был день, которого мы все с нетерпением ждали и о наступлении которого горячо молились, я знала, что не смогу притвориться беззаботной и веселой, так что не следовало даже и пробовать. После встречи с Аланом у меня заметно ухудшилось настроение. Мною овладело чувство подавленности и тоски, мучила вина перед ним; очевидно, я все еще любила его, и мне было нестерпимо больно видеть произошедшие с ним перемены и в то же время отчетливо сознавать, что я не в состоянии ничем ему помочь. Что бы Коннор там ни говорил относительно нежелания держать меня в клетке, я больше не была свободной. Мои чувства к Коннору являлись, по существу, своеобразной клеткой, из которой не было спасения, хотя он и держал дверцу открытой.

Я встала и медленно двинулась по направлению к ярко освещенному клубу. Возможно, к этому времени некоторые уже утомились от танцев, думала я, и готовы уехать. Всем нам пришлось перед этим много и тяжело работать, многие из нас шли вместе с наступавшими дивизиями, которые продвигались с ожесточенными боями, и мы часто в последнее время повторяли, что нам теперь приятнее пораньше забраться в постель, нежели посещать вечеринки.

Я дошла до лестницы, ведущей в клуб, когда передо мной на ступеньках мелькнула чья-то тень. Как оказалось, она принадлежала одетому в форму защитного цвета американцу с крылышками пилота на мундире и погонами лейтенанта. Прежде чем я смогла повернуться и уйти, он решительно загородил мне дорогу и, твердо взяв за руку, сказал: