Жизнь Фридриха Ницше

Разделы, посвященные логике и математике, выглядят как месть гуманитария: логика покоится на основаниях, которые ничему в реальном мире не соответствуют [7]. То же относится и к математике, «которая, наверно, не возникла бы, если бы с самого начала знали, что в природе нет точной прямой линии, нет действительного круга и нет абсолютного мерила величины» [8]. Беспощадный вердикт учителя математики Пфорты вспоминается, когда Ницше пишет: «Открытие законов чисел было сделано на почве первоначально уже господствовавшего заблуждения, что существует множество одинаковых вещей (тогда как в действительности нет ничего одинакового)… Допущение множественности всегда уже предполагает, что существует нечто, что встречается неоднократно; но именно здесь уже царит заблуждение, уже здесь мы измышляем сущности, единства, которых нет на самом деле… К миру, который не есть наше представление, совершенно неприменимы законы чисел: последние имеют значение только для человеческого мира» [9].

Часть «К истории моральных чувств» начинается с предупреждений. Психологическое наблюдение должно быть основой свободной мысли. «Человечество не может избегнуть жестокого зрелища психологической прозекторской с ее скальпелями и щипцами» [10]. Это предупреждение он подкрепляет отсылкой к Ларошфуко: «То, что мы принимаем за добродетель, нередко оказывается сочетанием корыстных желаний и поступков, искусно подобранных судьбой или нашей собственной хитростью» [39] [11]. Человек, сверхзверь (Das Über-Tier), хочет, чтобы ему лгали. Общественные инстинкты выросли из совместных удовольствий и общей нелюбви к опасности. Мораль – официальная ложь, которая призвана держать сверхзверя в узде. Во «Взгляде на государство» отмечается, что государство, отдавая приказы, угрожает свободе и стоит на грани деспотизма; но когда дело доходит до масс, с этим надо смириться, как с землетрясением. Тут он цитирует Вольтера: «Когда народ начинает думать, все потеряно» [12].

Намерения социализма очевидны, но вся старая культура построена на силе, рабстве, обмане и ошибках. Будучи продуктами и наследниками всего этого прошлого, мы «не можем отменить самих себя и не должны стремиться выделить из себя единичную часть… Не насильственные новые распределения необходимы, а постепенные пересоздания образа мыслей; справедливость должна стать во всех большей, инстинкт насилия должен всюду ослабеть» [13].

О религии он пишет с железобетонной уверенностью. Здесь он вступает на гораздо более твердую почву, чем в отделах о науке, государстве и математике. Его афоризмы по красочности не уступают библейским.

Он берет отдельные стихи из Библии и с наслаждением их опровергает. Например, Евангелие от Луки гласит: «Ибо всякий возвышающий сам себя унижен будет, а унижающий себя возвысится». Ницше же пишет: «Кто унижает себя самого, тот хочет быть возвышенным» [14].

Вера в «величайшее надувательство», каковым является религия (сюда относится и вера в идеал), может быть подменена слепой верой в науку, которая, обещая точные ответы, возводится в статус религии. Тот, кто желает достичь свободы ума, должен аналитически и критически подходить и к религии, и к науке, и к идеалу. Свободных умов подобного рода еще не существует, но когда-нибудь они появятся: Ницше пишет, как они медленно подходят к нему, возникая из фантасмагорического тумана будущего. Они странствуют по земле, а конечной точки их маршрута еще не существует. Но это не омрачает их жизни: напротив, освобождение кроется в том, чтобы находить удовольствие в неопределенности и мимолетности; они приветствуют тайны каждого нового рассвета, ведь он приносит развитие мышления.

Ницше назвал «Человеческое, слишком человеческое» памятником кризису. И это был не только кризис идеологического разрыва с Вагнером, но и кризис недовольства десятью годами душной академической учености. Оглядываясь назад, он сердился на то, что ему слишком быстро дали место, к которому он не был готов: филология заставила его почувствовать пустоту и голод, которые он смог утолить лишь благодаря наркотическому волшебству Вагнера. Но музыкальный опиум не мог смягчить суровой реальности. «Человеческое, слишком человеческое» знаменует начало философского пути в поисках свободного ума – человека, чей экзистенциальный голод может быть удовлетворен и при отсутствии идеала или божественного начала, несмотря даже на роковое пристрастие к возвышенному в музыке.

«Человеческое, слишком человеческое» – первая книга, написанная в характерном впоследствии для Ницше афористическом стиле с пронумерованными абзацами. Он был вынужден писать в таком рубленом ритме из-за плохого здоровья, но превратил необходимость в преимущество. В процессе творчества он понял, что афоризм – это провокация, трамплин, стимул для более подробных и глубоких изысканий. Книга знаменует начало его становления как подлинно оригинального стилиста и мыслителя.