Жизнь Габриэля Гарсиа Маркеса

МАРГАРИТА ДЕ ЛА ВЕГА. Mamagallismo — это когда навязчиво и утомительно шутят.

Относится ли подобное к Габо? Безусловно. Он любитель порассказать всяких историй, и никогда не поймешь, правда это или небылицы. Выражаясь языком изящной словесности, он прибегает к гиперболам. К преувеличениям. В байках его обязательно какая-нибудь дурацкая подробность выскакивает, нелепица. Вон, на побережье вам расскажут, что они как сели в полдень обедать, так до следующего дня и прообедали, — ну это ладно, в Вальедупаре такие обеды действительно в порядке вещей. Габо же, безусловно, был истинный mamador de gallo (шутник, любитель пургу гнать). Обожал хохмы. Вот откуда всякие несусветные штуки в его романах появились. Это все от культуры идет. В такой он обстановке жил, в окружении небывальщины.

РАФАЭЛЬ УЛЬОА. С Габито невозможно было вести серьезного разговора, он постоянно на шуточки сворачивал. Потом-то он, должно быть, переменился, но когда жил здесь, был отъявленным хохмачом, чисто mamadera de gallo. А вообще-то он малый… как бы это выразиться? Простецкий. Со всеми подряд разговоры разговаривает, и все ему в жизни нипочем. Вот однажды Габито меня спрашивает: «Слышь, Рафа, а ты уже табак курил?» — «Какой такой табак?» — «Да травку, что тебе брат твой двоюродный давал». Родственница моя донья Виктория, бывало, скажет: «Только не нервничайте, мой сын Альфонсо курит марихуану». Так Габо как видит меня, тут же говорит: «Ага, вот и бурро[44]». Вы же знаете, здесь [в Барранкилье] тех, кто марихуану курит, буррос называют. А я вырос в местах, где burros — это ослы, которые с ослицами того этого. И он меня еще спрашивал, не burro ли я…

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. Габито был такой же mamador de gallo.

ХАЙМЕ АБЕЛЬО БАНФИ. По большому счету, зубоскалы из «Ла Куэвы» — это компания друзей, и у нее имелся костяк. В него входили те, кто посвятил себя литературе, журналистике, искусству. Очень образованные люди, которые неизменно предпочитали чувство юмора, смех и способность над всем на свете посмеяться высокопарностям, претензиям на серьезность, на творческое наследие, на свое слово в искусстве или отдельное собрание сочинений. Уверен, они ценили жизнь, развлекались, весело проводили время и радовались тому, что могут быть вместе. И придавали большое значение окружавшей их обстановке. Габо однажды сказал мне: «Барранкилья — это доросший до города Макондо».

Глава 7. Еще виски

В этой истории Кике и Хуанчо — единственные, кто еще жив из славной компании mamagallistas из «Ла Куэвы», — прогуляются с нами по Барранкилье 1950-х, когда Гарсиа Маркес только явился туда и они держали его за совершенного деревенщину

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. Это все Габо. Габо вверху, Габо внизу. Сейчас оно так.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Я ж о том и говорю: как его публика воспринимает — это надвое разделяется. Одно дело — Габо до Нобелевки, другое — Габо после Нобелевки. До Нобелевки все на Габито внимания не обращали, в упор не видели. Прихлебалой прозвали. «Пойдем-ка отсюда скорее, а то вон Габо идет».

МИГЕЛЬ ФАЛЬКЕС-СЕРТАН. Прихлебала — это назойливый субъект, который суется в чужую компанию, где он не к месту, тот, кто без мыла влезть норовит, втереться к людям, хотя всем понятно, что он им не ровня. Прихлебала невыносимо надоедает, ему все время помогать надо, он ко всем пристает. Эти двое вот что хотят сказать: что Обрегон и Сепеда ни во что Гарсиа Маркеса не ставили.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Нобелевская премия с этим Гарсиа Маркесом буквально покорежила колумбийскую литературу. Потому как теперь все хотят быть Гарсиа Маркесами. Типа того: «О не-е-ет! Коли Гарсиа Маркес этого не говорил, так это уже не литература». Огромной тенью навис. Сейба[45], да и только.

Да, вздрючила она литературу. «Ах, если Габито этого не говорил…» Даже президент наш, Альфонсо Лопес, и тот туда же: «Ибо, как говорил Габито…» А скажи ты мне, Альфонсо Лопес, черт тебя дери, давно ль ты с Габито-то познакомился? Это когда шум-гам из-за премии Нобелевской поднялся, тогда ты с ним встретиться соизволил. А до того Габито неудачником был, изгоем… Куда только не ходил с рукописями своими, под мышкой зажатыми, кому только не предлагал, а ему от ворот поворот: «Вы, — пишут, — сеньор Гарсиа Маркес, займитесь чем-нибудь другим, потому что писатель из вас не ахти какой».

ГИЛЬЕРМО АНГУЛО. Он еще в Барранкилье «Сто лет одиночества» писать пробовал, но понял, что слишком замахнулся, махину такую не потянет. И свел все это к «Палой листве», в 1955 году эта повесть вышла.

ГУСТАВО ГАРСИА МАРКЕС. Он, как только «Палую листву» дописал, сразу понес ее одному парню из «Лосады»[46]. Знаете, что ему там сказали? «Послушайте, сеньор Гарсиа, найдите себе другое занятие, потому как не для вас это дело — книги писать».