Жизнь Гюго

Бесприбыльная туча тоски и неподдельного упадка, нависшая над «Бургграфами», отчасти стала результатом на первый взгляд радостного события.

Леопольдина полюбила, точнее, выбрала себе в мужья брата главного ученика Гюго, Огюста Вакери. Шарль Вакери был хромым тихоней; он должен был стать подходящим, податливым супругом для старшей дочери Виктора Гюго.

Ухаживания проходили с поистине гюголианским искусством. Огюста назначили тайным посланником, и властное око Гюго пронизывало приходы и уходы, которые подрывали его счастье, как луч маяка. «Не упоминай в своем письме ты знаешь о чем, – наставляла Леопольдина свою десятилетнюю тетку Жюли Фуше в мае 1842 года. – Папа их все читает… Не называй никаких имен. Ты испортишь всю игру»{668}.

Когда дочь и будущий зять попросили у Гюго согласия на их брак, он тянул несколько месяцев, притворяясь, что тщательно все обдумывает, а сам надеялся, что все пройдет. Досада оттого, что он потеряет своего «ангела», осложнялась не до конца понятными чувствами, которые он уже подсознательно лелеял в своем стихотворении, которому чаще всего подражают, «Взгляд, брошенный в окно мансарды» (Regard Jeté dans une Mansarde){669}.

Глядя с высоты, поэт видит девушку, которая сидит в своей комнатке в мансарде с двумя иконами пролетарской добродетели: Богородицей и портретом Наполеона. Телескопический взгляд выхватывает все подробности ее гнездышка, но в ужасе отворачивается при виде книги посланника Сатаны (и одного из ближайших культурных родственников Гюго) – Вольтера: «Берегись, дитя! <…> Вольтер в углу твоей благословенной комнаты! / С горящим глазом он шпионит за тобой и смеется».

Видимо, стихотворение «Взгляд, брошенный в окно мансарды» – худшее из всех, что написал Гюго. Судя по всему, он не догадывался, что морализаторский взгляд так же любуется девушкой, как и нечестивец Вольтер. Из-за недостатка самоанализа стихотворение становится таким бедным с точки зрения эстетики и таким богатым с точки зрения психологии. Соответствующая сцена в «Отверженных» стала более сознательной разработкой темы:

«Возможно, читателя следует вкратце познакомить с брачной спальней, но никогда – со спальней девственницы. На такое едва ли можно осмелиться в стихах; в прозе лучше даже и не пытаться.

Она находится внутри цветка, которому еще предстоит раскрыться… Распускающаяся женщина священна… Грудь, которая скрывает себя перед зеркалом, как будто зеркало – это глаз, рубашка, которая торопливо поддернута, чтобы скрыть плечо, когда скрипнет стул или по улице проедет карета… Последовательные этапы одевания, каждый из которых нельзя описывать… Глаз мужчины должен выказывать еще больше почтения при виде восхода юной девушки, чем при виде восхода звезды. Возможность прикоснуться должна превратиться в возрастающее уважение. Роса на персике, пыль на сливе… прозрачная пыльца с крыла бабочки грубее по сравнению с той непорочностью, которая не знает, что она непорочна… Нескромное прикосновение взглядом – насилие над этой смутной полутенью»{670}.

Гюго испытывал страдания, зная, что Леопольдина выросла и полюбила. Дело осложнялось тем, что она была теперь почти ровесницей тех актрис, чьи имена и адреса начали появляться в тайном дневнике ее отца. Жена Андре Моруа однажды предположила, что гораздо более позднее по времени замечание о десятилетней «тетке» Жюли в самом тайном из всех его тайных дневников – «Впервые в Фуркьё» – означает, что людоед Гюго лишил девственности маленькую подружку своей дочери во время ее первого причастия»{671}. Гюго и Жюли (в замужестве Шене), возможно, сблизились в 1870-х годах, но в зашифрованных заметках Гюго часто упоминаются официально дальние родственники. Он получал от созерцания такой же сексуальный заряд, какой большинство людей получают от прикосновения, и, скорее всего, склонен был сравнивать зрелище с овладением. Фраза «Впервые в Фуркьё» увековечивает тревожное и, для Гюго, постыдное откровение: оказывается, юные девушки – не просто бесполые «ангелы». К сожалению, подобные ощущения как бы заморозились во времени.