Жизнь Гюго

Письмо, посланное в Версаль, стало одним из самых длинных писем, написанных в первые дни после несчастного случая, и его самая длинная часть была воспринята некоторыми как подтверждение того, что он – бессердечный эгоист, поглощенный своими мелочными нуждами: «В субботу, уезжая, вы с Шарлем забрали мой зонтик. Поищи его. Узнать его легко. У него простая деревянная ручка, желтая, узловатая. Найди его и проследи, чтобы он не потерялся»{694}.

Если рассматривать его письмо с более милосердной, фрейдистской точки зрения, возможно, тревога за зонтик как-то связана с новой темой беззащитности перед стихиями. После гибели Леопольдины он написал о туннеле, сооруженным Брюнелем под Темзой (крошечная щель, в которую хлынут роковые воды){695}, а также элегию «Вилькье» (À Villequier): «Могила, которая сомкнется над мертвыми, / Открывает небесный свод», «Слабый, как мать, / Стою на коленях у Твоих ног под Твоими разверстыми небесами».

После зловещего события трем оставшимся детям Гюго приказали не следовать непорочному примеру их святой сестры. Маленькую Деде постоянно ругали, когда она заикалась: «Маленькой девочке еще можно заикаться; девушке нельзя»{696}. В отсутствие старшей сестры Адель Вторая начала расцветать. В 1843 году Бальзак назвал ее «величайшей красавицей из всех, кого я когда-либо увижу»{697}. Но Адель Вторая была темным цветком; траур шел ей, и уже тогда в ней ощущалось что-то странное, напряженное. Она жила в густонаселенном мире фантазий, которые лишь разрастались из-за неотступной отцовской опеки.

Трагизм всего семейства произвел сильное впечатление на Чарлза Диккенса, когда он побывал у Гюго в 1847 году. По сравнению с трепещущими героинями его романов женщины Гюго казались ему черными воронами, которым он нашел место в своем музее: «Больше всего меня поразил сам Гюго, который выглядит Гением, кем он определенно и является; он очень интересен с головы до ног. Его жена – красивая женщина со сверкающими черными глазами; она выглядит так, словно способна отравить ему завтрак, если у нее появится такое настроение. Есть еще дочь, похожая на мать, лет пятнадцати или шестнадцати, с такими же глазами, с почти не прикрытой верхней частью туловища. Я бы заподозрил, что она носит под корсетом острый кинжал, но, судя по всему, никакого корсета на ней нет. Сидя среди старых кольчуг, старых гобеленов, старых сундуков, мрачных старых стульев, столов, старых балдахинов из старых дворцов и старых золотых львов, которые катают старые золоченые мячи, они производят самое романтическое впечатление и кажутся персонажами какой-нибудь его книги»{698}.

Чутье Диккенса лежит не столько в его даре воскрешения призраков и в их последующем комическом изгнании, сколько в распознавании опасного запаха секса – единственного благовония, способного отпугнуть смерть. В том году за Аделью Второй ухаживал скульптор Клезенже{699}. Он известен тем, что сделал слепки мадам Сабатье, любовницы Бодлера. Кроме того, Клезенже изваял скульптуру «Вакханка, отдыхающая на виноградных лозах»; возможно, он лепил «Вакханку» по памяти с мадемуазель Гюго.

После смерти старшей дочери Адель Гюго все больше сближалась с Огюстом Вакери и соседом, Теофилем Готье. В теплых, но властных письмах она приглашала «несносного» Готье на местные купальни или ругала его за то, что по вечерам у него остывает шоколад. Упорные слухи приписывали Адели Гюго роман с деверем дочери. Одно из стихотворений Вакери в самом деле похоже на зашифрованное описанием утренних визитов Адели Гюго в его спальню; по слухам, их дружбу поощрял сам Гюго{700}. Он тоже жаждал свежего вливания жизни и стремился одержать нравственную победу над смертью. За это ему потом придется очень дорого заплатить.

С женщиной, которую все называют «мадам Биар», Гюго познакомил общий друг. Скорее всего, знакомство состоялось в 1843 году{701}. Она была известна тем, что стала первой француженкой, посетившей Шпицберген, в 700 милях за Северным полярным кругом. Экспедиция стала добрачным медовым месяцем с художником Огюстом Биаром, «человеком с вялыми прихотями», если верить бодлеровскому «Салону 1846 года»{702}. Огюст был на двадцать лет старше Леони. Хотя он пылко ревновал ее, видимо, обмануть его оказалось нетрудно.