Жизнь Гюго

В «Вильяме Шекспире» Гюго дал волю своим предубеждениям, отправив Гете на свалку истории, потому что его «равнодушие к добру и злу проникло ему в голову». Он превозносил революцию 1830 года в литературе, которая тридцать четыре года спустя позволила его сыну переводить шекспировские фразы вроде «ягодицы ночи» на французский язык. Он нападает на косных поборников языка: «Словарь существует сам по себе. Представьте, что ботаника сообщает овощу, будто его не существует!»

Очень малая доля его суждений основана на истинном знакомстве с Шекспиром. Он писал на чистом воодушевлении. «Я восхищаюсь всем, как зверь, – написал он во втором разделе четвертой книги части второй. – Вот почему я написал эту книгу… Мне казалось, что нашей эпохе не помешает этот пример глупости». Страницы взрываются сложными метафорами, главы загромождены именами собственными и эпитетами; аксиомы сыплются градом, как будто книга о Шекспире служит лишь предлогом для того, чтобы поговорить о себе.

Однако в конце концов Гюго собирает свои мысли воедино. Красота должна служить Истине. «Поэт существует для людей. Pro populo poeta». «Мы хотели бы видеть кафедру в каждой деревне, с которой Гомера объясняли бы крестьянам». С одной стороны он помещает гениев и народ; с другой – жалкую кучку завистливых критиков: «Похоже, они какие-то бродячие поэты. Префект полиции, в невежестве своем, допускает брожение умов. О чем, интересно, думают власти?»

За сарказмом крылась обида на несправедливость. Возможно, он и привык к гневным отповедям, возможно, они составляли его хлеб насущный, однако то была очень неприятная диета. «Вильям Шекспир» развивал тему, начатую в некрологе Байрона 1824 года. Там Гюго представлял, как великие литературные имена образуют вокруг него новую семью. Откровенное сходство «Равных» с самим Гюго, как портреты шотландских королей в Холирудхаусе, – не просто слабая струнка, но трогательная дань его трагедии: истинная семья заменена семьей, состоящей из сплошных Викторов Гюго.

«Вильяма Шекспира» во Франции подняли на смех. Решили, что Гюго помешался. Уверяли, будто Виктору Гюго следует взять другой титул: «Я сам». В неподписанной статье в «Фигаро» Бодлер дал чуть более взвешенную оценку: «как и все его книги», «Вильям Шекспир» «полон красот и глупостей». По мнению Бодлера, глупее всего была политизация Шекспира: «Шекспир – социалист. Он этого никогда не понимал, но не это главное».

Трехсотлетие со дня рождения «старины Уилла» собирались отмечать в парижском Гранд-отеле; там же предстояло объявить о выходе книги Гюго и переводов его сына. Комитет, в который входили Берлиоз, Дюма, Готье и Жанен, решил, что Гюго будет представлять пустое кресло, задрапированное черным. Власти узнали о замысле и известили дирекцию Гранд-отеля, что празднование отменяется. Эта победа со знаком «минус», возможно, утешила Гюго перед другими нападками. Но, после бегства Адели и долгого отсутствия жены и Шарля, неуспех у критиков «Вильяма Шекспира» растравил глубокую рану. Гюго ворчал по-стариковски: «По-моему, я начинаю всем мешать. Я буду молчать четыре года или пять лет… Мне осталось не так много времени. Я потрачу его на написание, а не на публикацию книг»{1139}.

Шел тринадцатый год его ссылки.

В каком-то смысле Шекспир 1864 года в самом деле был социалистом. Во Франции ширилось недовольство Наполеоном III, и даже выход книги мог стать сигналом к восстанию. Французские власти снова надавили на Бельгию, требуя выслать смутьянов, и на этот раз бельгийский парламент согласился ужесточить наблюдение за иностранцами. Бельгийский министр иностранных дел обвинил Гюго в «развращении молодежи». Таким образом, Гюго поставил своего рода рекорд в литературе того времени: сорок лет официально признанного развращения молодежи. Его пригласили председательствовать на студенческом конгрессе в Льеже. Гюго не поехал, но прислал вместо себя коммюнике, в котором призывал студентов проходить в дверь с надписью «Мир и свобода!». Тем не менее власти считали, что самим фактом своего существования Гюго подрывает учебный процесс. Министр образования заявил, что студенты из-за Гюго не могут сдавать выпускные экзамены{1140}.

Тем временем и в странах, поддерживавших Вторую империю, Гюго начали считать социалистическим пугалом. «Отверженных» публично жгли в Испании, а в июне 1864 года папа Пий IX, словно предчувствуя выбор потомков, добавил «Отверженных», «Госпожу Бовари» и все романы Стендаля и Бальзака в Список запрещенных книг{1141}.

Очевидная тревога Второй империи и ее прислужников в виде исключения стала вполне разумным ответом на огромную тень Гюго. До него ни один писатель XIX века не пользовался таким литературным и политическим влиянием. Если закрасить на карте мира страны, в которых ощущалось влияние Гюго, там было бы больше красных пятен, чем розовых на карте Британской империи. Роль Гюго в историческом развитии нескольких стран способна стать поводом не для одной биографии. Отклики позволяют сделать несколько ценных выводов о самом Гюго.