Жизнь Гюго

Жаль, что нет фотографии или картины, на которой седовласый Гюго сидит на своем «дешевом Пегасе», окруженный со всех сторон парижанами. Он стал привычным зрелищем для постоянных пассажиров, ездивших по тому маршруту. Великолепный образ поэта-неоромантика, человека в омнибусе, который несется вперед на всех парах!

У поездок в омнибусе имелся и серьезный недостаток: за ним оказалось очень легко проследить. Жюльетта наняла частного сыщика… Гроза разразилась 19 сентября: «Катастрофа. Письмо от Жюльетты. Ужасная тревога. Страшная ночь». Жюльетта исчезла, и впервые за много лет в записях Гюго можно мельком увидеть хрупкое, эфемерное создание, возникшее после того, как пропала угодливая улыбка «Жужу»: «Три дня тревоги… И горькая необходимость хранить все в тайне: я должен молчать и выглядеть как всегда… Тем временем умирают люди. В Париже холера… Я ищу ее повсюду. Жалею, что тоже не умер… Три ночи без сна, три дня почти без питья и еды. Лихорадка».

Послали телеграммы Жюли Шене и племяннику Жюльетты Луи Кошу в Бельгию. Гюго ходил к ясновидящим, но сообщения оказались «туманными и неясными». Кроме того, он посетил проститутку, но тревожиться не перестал. Друзьям говорили, что госпожа Друэ в отпуске в Бретани. Наконец пришел ответ из Брюсселя. Жюльетта там и отказывается вернуться. Гюго написал ей, и она вернулась 26 сентября вечерним поездом: «Счастье, граничащее с отчаянием. Я угостил ее ужином в ресторане на углу. Потом мы взяли экипаж и в полночь легли спать».

«Ужасная неделя» кончилась. Он поклялся «жизнью своего умирающего сына», что больше не увидит Бланш. Его хватило почти на два дня.

Как то бывает почти всегда, в первое время вожделение Гюго было пагубным только в том случае, если ему мешали. Учитывая ритм его творчества, не стоит удивляться, что соответствующее настроение и энергия для романтической любви произведены составом, родственным амфетамину{1353}. До и после кризиса он писал превосходные стихи для следующих частей «Легенды веков». Пуристы вроде Малларме и, позже, Валери восхищались ими за их широту и техническое мастерство – казалось, те строки упали с дерева, словно созревшие плоды{1354}. Гюго не боялся показаться смешным, и из-под его пера выходило настоящее волшебство, выражавшее бесконечное беспредельным:

Elle monte, elle monte, et monte, et monte encore,
Encore, et l’on dirait que le ciel la dévore{1355}.

В семьдесят с небольшим Гюго, как ни странно, стал более последовательным романтиком, чем раньше. Он извлекал выгоду из источников своего позора.

В его дневнике прослеживается еще одна яркая антитеза; она появляется в те дни, когда он фиксирует в дневнике признаки очевидного «выздоровления» Франсуа-Виктора. Пишет об «улучшении», верит врачам и демонстрирует преувеличенный оптимизм отчаяния. Франсуа-Виктор умирал под прямым взглядом отца: «В кабинет сына поставили белый мраморный бюст, увенчанный лаврами, который лепил с меня Давид д’Анже… Он распорядился, чтобы бюст водрузили на большой пьедестал, задрапированный красным бархатом»{1356}.

Вскоре после возвращения Гюго с Гернси к ужину пригласили Эдмона Гонкура; он размышлял о проблеме поколений: «Франсуа Гюго лежит в шезлонге в сыром саду при доме; у него восковое лицо и далекий, нездешний взгляд; он обнимает себя руками, потому что ему холодно. Он грустен – как обычно бывают грустны те, кто страдает малокровием. Рядом с его шезлонгом стоит отец; вид у него суровый, как у старого гугенота из пьесы»{1357}.

Кстати, за ужином Гюго не ел ничего, кроме дыни, так как у него был приступ холерины (легкая форма холеры). Он разглагольствовал на свои любимые темы. Тогда его занимал институт, который должен выполнять функции интеллектуальной палаты лордов, этакое правительство Гуинпленов, куда будут выбирать всенародным голосованием: «В связи с этой темой, которая, похоже, стала его любимым коньком, он очень красноречив, полон прозрений, высокопарных фраз и проблесков великолепия»{1358}.

«Вечерний воздух становится промозглым. Франсуа Гюго мертвенно-бледен. Великий человек с непокрытой головой; на нем пальто из альпаки, но он не чувствует холода. Он крепок и бодр, его переполняют жизненные силы. Глядя на то, как мучается его сын, тяжело выносить его могучее здоровье…

Когда мы покидаем дом, Боше говорит: „Это настоящий тигр! Он вернулся только потому, что я позвал его. Меньше всего он сейчас думает о сыне! Он спит с квартирной хозяйкой, а также с высокой молодой женщиной, которая ласкает его…“»[58]