Жизнь Гюго

Собственные представления Гюго о жизни в начале 1830-х годов историк, пожалуй, счел бы «ложными измышлениями», хотя многочисленные на первый взгляд натянутые совпадения до наших дней кочуют из одной биографии Гюго в другую, а жизнь и время вполне согласуются между собой{479}: «Собор Парижской Богоматери» не появился в книжных магазинах в тот самый день, когда толпа – как будто подражая последним главам романа – ограбила дворец архиепископа, а его библиотеку утопила в реке.

«Осенние листья» вышли в свет не в тот день, когда в Лионе вспыхнул мятеж.

Спектакли «Марион Делорм» не прерывались уличными боями, и зрителям не приходилось перелезать через баррикады, чтобы попасть в театр.

Премьеру пьесы «Король забавляется» назначили не на тот день, когда стреляли в короля Луи-Филиппа{480}.

Труднее всего расстаться с мифом, по которому Адель Вторая родилась на второй день Июльской революции. Ее крики не заглушались пушечными залпами, потому что она родилась на двадцать семь дней позже, 24 августа 1830 года{481}.

С другой стороны, в тиши своего кабинета Гюго, творивший «Собор Парижской Богоматери», дождался полуночи нового, 1830 года и лишь потом написал: «Кричат, бьют в набат… и бунт готов»{482}.

Возможно, «совпадения» ближе к истине, чем сухие факты. Меняя хронологию, Гюго намекал, что, хотя сам он, возможно, и глух к доказательствам, его творчество всегда знало, что оно – на стороне масс. Постепенно он учился слушать свой собственный голос.

5 июня 1832 года недовольство правительством Луи-Филиппа и спад в экономике вылились в мятеж. Если бы власти не отдали приказ о его жестоком подавлении, в стране снова установился бы республиканский строй.

Гюго писал пьесу в парке Тюильри. Ближе к вечеру он услышал стрельбу со стороны квартала Ле-Аль. Кроме него, в парке никого не было; сторожу пришлось отпереть ворота, чтобы выпустить его. Вместо того чтобы поспешить домой, Гюго зашагал по пустым улицам на звук стрельбы, не ведая, что треть Парижа уже захвачена мятежниками. Все улицы вокруг Ле-Аль были перегорожены баррикадами. Гюго направился на север по улице Монмартр. Там он повернул направо, в проезд дю Сомон, последний перед улицей дю Бу дю Монд (то есть улицей Конца Света).

Он находился на середине проезда, когда по обе его стороны захлопнулись ворота. На одном конце показался отряд мятежников; на другом заняли позицию правительственные войска. Лавочники давно закрыли двери и ставни. Гюго вжался в стену между полуколоннами, разделявшими фасады лавок. Он очутился между силами правопорядка и анархии. В течение четверти часа враги вели ожесточенную перестрелку{483}.

На следующий день стало известно о страшной резне в церкви Сен-Мерри возле Ле-Аль. Всего было убито или ранено около 800 мятежников – сторонников Бурбонов и социалистов, рабочих и буржуа. Правительство, которому вверили идеалы революции 1830 года, показало свое истинное лицо.

Гюго начал вести дневник; он запечатлел мысли налогоплательщика, домовладельца, отца четырех детей с умеренно левыми взглядами. «Безрассудство потопили в крови, – писал он. – Когда-нибудь у нас будет республика, и хорошо, если она придет по своей доброй воле. Но давайте не будем собирать в мае плоды, которые не созреют до июля». «Не следует позволять варварам пятнать наш флаг красным»{484}. Вот прекрасный пример той сверхосторожной политики, которую Гюго высмеивает в «Отверженных». Там восстание 1832 года видится одним из стержней современной истории: «завернуть великана по имени Народ во фланель и быстро уложить его в постель», «обращаться с Геркулесом как с выздоравливающим», «накрывать революцию абажуром»{485}. В дневнике же Гюго позволил себе, кроме «безрассудства, утопленного в крови», единственный комментарий: события июля станут прекрасной темой для стихов.

Тогда стихи так и не появились, зато позже он написал другие воспоминания и заново датировал их, чтобы создавалось впечатление, будто они написаны непосредственно после восстания{486}. Впрочем, даже в обновленных записях недовольство топорными действиями правительства и репрессиями позволяло сравнить Гюго с раздраженным буржуа, который сидит в постели и пишет своему депутату: «В тот час, когда сон требует покоя, / на улицах грохочет канонада!»

Самой большой внешней переменой в жизни Гюго в тот год стала потребность удалиться от очевидности и – шире – от XIX века.