«Мы узнали, что г-н Гюго угрожает нам драмой в двенадцати действиях, которая охватывает период в триста лет. Таким образом, мы будем иметь удовольствие видеть, как перед нашими глазами проходят четыре или пять поколений. Особенно похвальна восхитительная сцена, в которой две женщины рожают на сцене двух прелестных младенцев, чью смерть от старости мы увидим позже»{511}
.Мнение большинства выразил отец Адели, после премьеры написавший зятю: «У всех зрителей бежали мурашки. Где были все враги? Ну а у меня от твоей пьесы едва не случился сердечный приступ. Теперь я окружен ванночками для ног и т. п.»{512}
Когда опустился занавес, Гюго отказался выйти к актерам на сцену. Он вышел на улицу под дождь и направился к карете. По одной версии, карету выпрягли поклонники Гюго и тащили ее сами на Королевскую площадь, где продолжали праздновать до четырех часов утра.
Четырнадцать дней Гюго смотрел, как княгиня Негрони флиртует с гостями, которых она собирается отравить. На ней было розовое платье с серебристой отделкой, жемчуг и перья в черных волосах; «гибкая и коварная, – по словам Готье, – как змея, изготовившаяся к атаке»{513}
. Однажды вечером Гюго признался в любви лично. 16 февраля ему в театре передали записку, адресованную «г-ну Виктору»:«Приходите и заберите меня сегодня у мадам К.[23]
Я попробую скоротать время, любя вас. До вечера. Ах! Вечером будет все.
Я всецело отдамся вам.
В ту ночь Гюго не вернулся на Королевскую площадь. Была суббота перед Марди Гра; по улицам ходили толпы гуляк в маскарадных костюмах. Наверное, Адель решила, что мужа пригласили на какую-нибудь вечеринку. Но Гюго праздновал свое «второе рождение»: «26 февраля 1802 года я пробудился к жизни; 16 февраля 1833 года я пробудился к любви. Моя мать сделала меня, а ты меня создала… Мать питала меня молоком, она была моей кормилицей; я пил твою душу с твоих губ, и ты тоже стала моей кормилицей, ибо наполнила меня совершенством»{515}
.Рано утром 17 февраля 1833 года мужчина тридцати с небольшим лет покинул квартиру, принадлежавшую князю Анатолю Демидову, на улице Л’Эшикье. Он вышел на улицу и раскрыл зонтик. «Занимался новый день; моросил дождь; маски, все рваные и забрызганные грязью, шумно выходили из «Ла Кортийи»[24]
, наводняя бульвар дю Тампль. Они были пьяны, и я тоже: они – от вина, я – от любви. Сквозь их крики я слышал песню, которую пело мое сердце. Я не видел никого из призраков, окружавших меня, – призраков мертвого счастья, фантомов увядшей оргии. Я видел тебя – нежную, мерцающую тень в ночи, – твои глаза, твой лоб, твою красоту, твою улыбку, которая опьяняет так же, как твои поцелуи. Ах, то утро, такое холодное и дождливое на небе, такое славно теплое в моей душе! Память!»{516}Глава 10. Олимпио (1833–1839)
Теперь весь город Париж мог наслаждаться зрелищем, которое обычно приберегалось для консьержей. В письме к будущей жене в марте 1833 года Бальзак предвидел будущий роман в процессе его создания: «Виктор Гюго, который женился по любви и у которого красивые дети, попал в лапы печально известной куртизанки». Подробности последовали в июне: «Он влюбился в актрису по имени Жюльетта, которая, вместе с другими знаками привязанности, послала ему счет от своей прачки в размере семи тысяч франков. Чтобы заплатить за свое любовное письмо, Гюго вынужден был подписать долговые расписки. Представьте себе великого поэта – ибо он поэт, – который творит ради того, чтобы оплачивать прачку мадемуазель Жюльетты»{517}
.Бальзак, как, впрочем, и сам Гюго, считал куртизанок опасным наркотиком в человеческом обличье; куртизанки передавали болезни; из-за них впадали в нищету. Другие, вроде молодого денди Барби д’Оревийи, с радостью встретили известие о том, что Гюго «совершенно спятил»: «Причина? Совершенно бесталанная актриса из театра «Порт-Сен-Мартен» по имени Жюльетта». Последние четыре года Гюго упорно копил состояние, и вот ему отомстила Природа в лице Афродиты, «вскормленной среди водорослей на берегах Бреста»: «Во имя Господа, который создал женщину, она стоит клинка или пули в сердце любого мужчины, у которого есть сердце»{518}
.