Жизнь и дела Василия Киприанова, царского библиотекариуса

— Признаться уж, ранее тебе я не сказывал. Мы с нею ведь иной час виделись, было дело. Она балованная, не гляди, что батя ее грозен, она им крутить умеет. От меня же ей песни надобны, до песен любовных Степаниде зело охотница, я их знаю — жуть. Ну, а после той ассамблеи треклятой… Жаль, что ты мою Степаниду в лицо не знаешь, а то спросить — ты там за ней ничего не заметил?

— Да если б и знал ее, как заметить? Там народу было — ой-ой-ой!

— Тыща?

— Ну, может, и не тыща, а штук пять сот.

— Так вот, после той ассамблеи она мне ни шумочка, ни глазочка. Уж я перед ее светлицей в день по двадцать раз прохаживаюсь. Старший приказчик, чтоб ему лихоманка, меня за вихор драл… Не иначе, кто-то ее там присушил!

— Да на что же ты надеешься, Максюта, друг?

— Понимаю, я же не дуботолк какой-нибудь, понимаю. Кто есть я — червяк безродный, и кто она — гостиной сотни первейшего ранга дочерь. Но ведь бывает, случается же! На торжке сказывали, ярославского одного купца приказчик сговорил того купца дочку с ним бежать. Как называется — увозом венчался! Так купцовы сыновья потом приказчика того до полусмерти лупцевали. Однако выжил приказчик, и купец его зятем признал.

Бяша на Максютины речи только головой покачивал.

— Как же быть мне, Васка, голубчик? — горевал Максюта. — Как мне в люди-то выйти? Давеча господин природный мой Елагин, стольник, или, по-теперешнему, камергер, управителя своего прислал, с московских крепостных оброк собрать за год вперед, их превосходительство с царем в чужие земли отбывают… Ведь это что, Васка? Ведь мне-то самому платить нечем, за меня оброк вносит; по уговору хозяин, купец Канунников. А он, Канунников, даром что Степанидин отец, знаешь он какой. И кафтанец он мой отберет, и волосы накладные, и все, все, все!

Максюта состроил плаксивую мордочку.

— Эй, молодые купцы! — В распахнутый раствор въехал медный котел на пузе разносчика. — Не угодно ли горяченького сбитня[61]? Кишочки прополаскивает, от безденежья помогает!

Взяли по кружечке за грошик.

— А что, Бяша, — Максюта отвлекся от своих горестей, дуя в обжигающий сбитень, — почему бы в лавке вашей печку не поставить? Экий ведь холодина! Ведь у вас и не совсем даже лавка — библиотека!

— Есть такой указ — в торговых рядах не разрешать печей, пожаров во опасение. У вас ведь в суконной сотне тоже без печей.

— У нас товары другие… А тут, гляжу, книгу ты листаешь, не снимая рукавиц. Да и порчи небось много — сыреют листы, переплеты. А указ — он что? Указ что дышло — как повернул, так и вышло.

— Покромные старосты нас тогда напрочь заедят. И то ябеды сколько пишут, что в поварне мы живем да и ночуем. В рядах жить ни одному торговцу не позволено. А наш новый дом в сельце Шаболове еще только под крышу подводят.

В этот миг в раствор сунулась всклокоченная козлиная борода и рука, потрясающая клюкой:

— Максютка, кащенок, разрази тебя лишай! За смертью тебя, что ли, посылать?

Максюта взвился и выскочил вон, ловко минуя карающую клюку.

А зимний день клонился к закату, людской прибой ослабевал, над переулками умиротворенно звонили к вечерне. Тогда наверху, перед раствором лавки, стали сгущаться тени каких-то людей, послышался визг санных полозьев, могучее «Тпру!». Кто-то командовал: «На краул!», кто-то почтительно говорил: «Милости просим!»

В лавку вступил начальственный господин в шубке и в кудрявом парике. У него были усики щеточкой, по которым Бяша узнал вице-губернатора Ершова. Чуть впереди него, пятясь и кланяясь, сходил по ступенькам отец, делая пригласительный жест рукой. За Ершовым же шел тучный дьяк Павлов, артиллерийский комиссар в Московской губернии. Бяша хорошо его знал, он был прямым начальником отца.

За ними двигалась еще целая куча людей в форменных одеждах, заполняя все пространство между прилавками. Все они явились, вероятно, от обильного стола, многие еле скрывали зевоту. Изо ртов вылетали морозные пары.

Вице-губернатор, который как никто был бодр и ясен, указал перчаткой на ряды полок с книгами:

— В открытии библиотеки сей новое свидетельство неусыпного попечения монарха о благосостоянии народном имеем. Еще столь недавно, памятно всем, по сугубому настоянию Петра Алексеевича здесь же, на древней площади Красной, открывали мы главную аптеку лекарств, врачующих телесно. Ныне распахиваем врата иной аптеки — для души… Ах, что я зрю?

Ершов поднял с прилавка тяжеленный фолиант, и адъютанты кинулись поддерживать. Помусолив палец, вице-губернатор открыл титульный лист.

— «Се книга о экзерцициях[62], церемониях и должностях воинских, людям надлежащих, — прочитал он торжественно. — Напечатана повелением царского величества в городе Санктпитер бурхе…» Мы еще не видели книги сей. Давно ли получена?

И хотя он обращался к отцу, Киприанов, прежде чем ответить, вопросительно взглянул на дьяка Павлова. Тот шевельнул толстыми пальцами, разрешая говорить, и отец сообщил, что книга сия получена накануне, нарочито к открытию торговли.