Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней

Слезы, впрочем, скоро сменились новым приступом похоти. И опять он глумился. И опять его руки делали свое грубое, низкое дело. И много часов прошло прежде, чем он, обессилев, уснул, все еще шевеля во сне мокрыми пальцами.

Пять. Половина шестого. Поезд в девять одиннадцать. Утро, мутное утро в окнах, выходящих на глухой двор. Где-то уже прогромыхали засовы. Внизу выбивают ковры. Скоро конец! Есть ли слово, которое люди произносят с большим отчаянием и с большей надеждой, чем вот это «конец»? И если когда-то кончилась ночь на улице Одесса, то теперь приходил конец ночи в почтенном пансионе госпожи Лопке.

Семь. Жанна стала будить Халыбьева. Он, видимо, крепко спал. Со сна он даже не сразу понял, в чем дело. Ему снова показалось, что Жанна пришла его арестовать. Потом он вспомнил все. Однако это его не успокоило. Дрожащими руками натянул он на себя брюки.

— Я вернусь через минуту, и тогда мы прямо поедем на вокзал.

Халыбьева тошнило от усталости и страха. Жанна казалась ему зеленым сукном карточного стола утром, когда в окнах серо, на столе окурки и остывший чай, когда колода вызывает только отвращение, когда надо — хочешь не хочешь — платить проигрыш. Он не помнил о своей мании. Он думал об одном: как бы ее спровадить? Он направился к госпоже Лопке, вставшей, как всегда, рано и уже успевшей затянуть в корсет два бюста.

— Госпожа Лопке, я уезжаю на три дня в Гамбург по делу.

И госпожа Лопке, спросив, не хочет ли он взять с собою несколько бутербродов, пожелала ему счастливой дороги.

Жанна ждала. Прошло не пять минут, не десять. Прошел уже час. Халыбьев все еще не возвращался. Восемь часов. Они же опоздают! Жанна чувствовала теперь всю нестерпимую долготу времени, всю бесконечность одной минуты. Пустая бутылка. Анютины глазки. Смятая кровать. А Халыбьева все еще нет.

Половина девятого. Жанна вышла. Она искала Халыбьева в длинном коридоре. Она зашла в ту самую ванную, где вчера решилась ее судьба. Халыбьева нигде не было. Она только набрела на госпожу Лопке, моловшую кофе.

— Вы что же здесь делаете, кошечка? Чужими комнатами интересуетесь? Нехорошо!

Два бюста тряслись негодуя.

— Я ищу господина Халыбьева.

— Ах, какие вы глупости говорите. Фуй! Теперь же утро. Не все же занятому человеку с вами любезничать. Господин Халыбьев уехал.

— Этого не может быть. Мы едем с ним вместе.

— Я говорю вам, что он уехал. Он уехал в Гамбург. Он даже взял у меня три бутерброда на дорогу.

— Этого не может быть. Он обещал мне…

— Вы напрасно скандалите, кошечка. Здесь не базар, а семейный пансион. Раз господин Халыбьев вам обещал что-нибудь, он это и сделает. Он всегда мне аккуратно платит за комнату. Это не такой человек, чтобы надувать кого-нибудь. А скандалить нельзя. Если вы будете, кошечка, скандалить, я позову привратника.

Жанна выбежала. Напротив дома, над ювелирным магазином были большие часы. Они досказали все. Четверть десятого. Халыбьева нет. Утренний поезд ушел.

По широкой, облитой солнцем улице, по улице портных и цветочных магазинов, по нарядному Курфюрстендамму, сгорбившись, идет маленькая женщина. Ее глаза темны и пусты. Выступившие сразу кости делают ее лицо если не старым, то безвозрастным, скорбным, мертвым, чужим. Она идет тихо. Ей некуда спешить: следующий поезд отходит только через одиннадцать часов. Она ни на кого не глядит: ей не нужны ни цветы, ни люди, ни солнце. Она идет тихо и просто, идет, как другие прохожие.

Поглядите на нее вы, философы и блаженные люди, вы, которые зовете «скептиком» или «опустошенной душой» каждого, кто только посмеет сказать, что же такое жизнь, вы, находящие для всего мудрое оправдание, готовые даже руки Халыбьева и те обвить цветами из этих витрин, поглядите на нее и скажите: кто ответит за эту ночь? Нет, лучше ничего не говорите. Лучше промолчите. Сейчас и ей и всем, кто ее любит, не до слов.

Глава 43 ЮЖЕНЬ ПЕТФОР СДЕЛАЛ ОДНО ДОБРОЕ ДЕЛО

Пьер Пуатра находился недалеко от Андрея в номере сорок семь, во втором корпусе. Это был самый комфортабельный корпус тюрьмы Санте. Начальник не любил излишней рекламы. Он предпочитал, чтобы газеты писали о нем как можно реже, а во втором корпусе помещались весьма странные люди. Часто с виду они напоминали обыкновенных воришек, потом же оказывались редакторами газет или даже депутатами. Дальнейшая судьба заключенных в четвертом корпусе была ясна для начальника: им отрежут голову. Человек с отрезанной головой не может причинить никаких неприятностей. Другое дело эти субъекты из второго корпуса. Многие из них делают хорошую карьеру: они становятся префектами или министрами. С такими людьми следует обращаться деликатно. Нет, второй корпус не четвертый.