Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней

Так думала Жанна. Она уже стояла перед уродливейшими нимфами, каменными тушами завалившими фасад роскошной виллы «Ибрагия» караима Сарума, в которой помещались теперь Ней. Она уже положила руку на голову медузы, кроме образца высокого искусства являвшуюся еще звонком. Но тогда раздался снова сухой отчетливый выстрел. «Разведка»! Жанна вспомнила, с какой горечью прощался Андрей. Нет, только одно — чтоб он жил! Я сказала ему правду. Теперь я наверное знаю: без него не могу. А папа? Но папы в ней не оказалось. Напрасно она пыталась его восстановить: не могла. Лишь бы его не убили! Остальное не важно, остального попросту нет.

Так вот какая любовь! И с этой мыслью высокой, невыносимой Жанна позвонила. Голова медузы качнулась. Если б она могла передать все смятение Жанны, то, наверное, раздался бы не обычный звонок на парадном, а страшный набат.

Глава 3 О КЛОПАХ И О ВДОХНОВЕНИИ

Безусловно, во всемирном паноптикуме ужасов одно из первых мест уготовано обыкновенному, достаточно паршивому номеру любой второразрядной гостиницы российского захолустья. Когда входишь в него и душу охватывает сложный запах залежанных тюфяков, пудры «гелиотроп», карболки, постных оладий, сразу становится очевидным, что произошло здесь нечто недоброе. Может быть, вот на этом крюке, что в левом углу, повесился какой-нибудь зобастый шулер, заслышав шаги понятых и веером напоследок рассыпав крапленую колоду? А потерявший от пудов человеческого сала всяческую окраску, выпятивший ребра наружу страшный диван — не на нем ли слюнявый старикашка то пичкал плачущую девочку карамелью «Ирис», то щипал ее с вывертом, чтобы поздно ночью подкинуть в отхожее искромсанный трупик?

Вполне вероятно. Номер многое видел, а видя, продолжал гостеприимно впускать новых жильцов.

Нет лучшего убежища для человека, в жизни все потерявшего. Приехать сюда, отослать заспанного полового, оставившего на столе зеленый подсвечник, облепленный кашей стеарина, лечь на ребрастый диван и не спать, нет, глядеть, слушать: на обоях масляные оттиски многих и многих голов, назойливо каплет вода в рукомойнике, изумрудный графин, стакан, в котором не раз по ночам мокли зубы — гордость различных дантистов, особенно злые номерные мухи, докука, дрянь, забытье. Тогда легко и просто подойдет смерть, эта постоянная жилица, на правах хозяйки стирающая мимоходом имена жильцов с черной грифельной доски, с той, что у входа.

Номера эти стали еще страшнее в годы Гражданской войны. Не в квартиры, где душно было от настоянного годами уюта, прямо сюда в первую очередь кидались разные гости на час, белые, красные, всяких мастей. Наспех здесь размещалась контрразведка или чека. На ночные столики ставили пишущие машинки с продырявленными насквозь лентами, закидывали вонючие коридоры винтовками и приступали к работе.

Осколки зеркал, проглотивших в свое время и язык повесившегося шулера, и слезы бедной девчурки, теперь вбирали последние взгляды людей, которые плакали, валялись в ногах или стойко под дулом молчали.

В номерах кутили «осважники»[52] или военруки, кутили так, что вся улица полнилась бряком бутылок, похабными песнями, вскриками еще не ко всему привыкших мещаночек, рыком блюющих, шальной пальбой.

На такие диваны кидали раненых и тифозных. Ночью все бабки в соседстве, слыша бред и вой, усердно крестились. Уходили одни, вслед являлись другие. Раненых, оставленных вместе с пустыми бутылками, добивали, добивали здесь же, в темных, сырых номерах.

Вот в одном из таких номеров феодосийской гостиницы «Крым», в традиционном номере, на почти историческом диване, подпираемый всеми его ребрами, лежал некий мрачный субъект.

В соседних комнатах шла попойка: это гвардейцы справляли полковой праздник, реквизнув по сему, вполне законному, поводу у сонливого татарина, пробиравшегося ночью из Отуз в Феодосию, бочонок вина. Они то орали «ура» в честь своего августейшего шефа, то, вспомнив, что шеф давно отошел в иные миры, чинно вставали и минуту молчали, на английский манер, то просто резвились — не все ж воевать — и, посадив актрису Орлову (она же Ривочка Блох), в, увы, пустой бочонок, чистили ее голые бедра казенным бензином, как в красильне чистят костюм.

Но мрачный субъект не поминал шефа и не возился с Ривочкой Блох. Почему же его не позвали на празднество? Хотя жалкий огарок едва пробивал твердую темень номера, все же было видно, что лежит на диване штатский, в брюках навыпуск. Поглядеть — обыкновенный проезжий. До революции он мог бы сойти за комми или даже за туриста. Но теперь гостиница «Крым» находилась в ведении штаба какой-то армии, кажется, астраханской. Значит, субъект занимал некий пост. Но какой? Этого не знал даже половой Аристарх, хоть сопливый, однако чрезвычайно пронырливый грек. Разные слухи ходили.