Жизнь и необычайные приключения писателя Войновича (рассказанные им самим)

Я всегда помнил строки из стихотворения австралийского поэта Генри Лоусона: «Мой друг, мой друг надежный, тебе ль того не знать, всю жизнь я лез из кожи, чтобы не стать, о Боже, тем, кем я мог бы стать…»

«Прекратите писать вашего мерзкого Чонкина!»

В семьдесят каком-то году, давая интервью немецкой газете «Ди цайт», я назвал себя «диссидентом поневоле». В самом деле, у меня не было никакого желания становиться политическим борцом. Подписав несколько писем в защиту жертв советского режима, я готов был на этом остановиться. На какое-то время замолчал, вел себя тихо, на жизнь зарабатывал текстами, которые сочинял под чужими фамилиями. Но власть в лице начальства Союза писателей, партийных органов и КГБ меня в покое не оставляла.

Во время разбора моего персонального дела выживший из ума романист Георгий Березко топал ногами и кричал: «Прекратите писать вашего мерзкого Чонкина!» На другом подобном заседании прозаик Виктор Тельпугов требовал передать мое дело компетентным органам для вынесения мне сурового наказания. Партийная дама Алла Шапошникова говорила: «Мы его уморим голодом! Мы знаем, что он пишет под чужими фамилиями, но мы и до этого доберемся!» Полковник КГБ и чиновник Госкомиздата Сергей Сергеевич Иванько, который мог не только зарезать любую книгу в любом издательстве, но и сжить автора со свету, думал, что мне можно показать кулак — и отнять квартиру. Когда я иваньковского кулака не испугался, друг Иванько, некто Чихвишвили, передал мне обещание Сергея Сергеевича: «он (то есть я) сдохнет в подвалах КГБ». О перипетиях моего вселения в двухкомнатную квартиру в писательском доме, на которую также претендовал Сергей Сергеевич, рассказано мною в повести «Иванькиада». Между прочим, как выяснили мои друзья, так же, как и я, выдворенные из страны, Сергей Сергеевич осел в Соединенных Штатах, в штате Мэриленд, поселившись в уютном особнячке под самым боком у Белого дома.

В конце концов, все эти люди довели меня, мирного и уступчивого человека, до мысли, что никакого сосуществования с властью у меня не получится, разумные компромиссы с ней невозможны, а к неразумным я не готов.

И тогда я сказал сам себе, что право оставаться тем, кто я есть — мирным, уступчивым, покладистым, но в определенных обстоятельствах и упрямым, имеющим свое представление о совести, чести, достоинстве, о ни от кого и ни от чего не зависящих собственных литературных намерениях, замыслах и способе их воплощения, — право на все это буду защищать любой ценой. Даже свою жизнь включу в эту цену.

Вооружен и очень опасен

Сейчас некоторым людям, не побывавшим в таком положении, может быть, покажется, что я задним числом преувеличиваю жесткость выбора, но кто в нем побывал или близко видел меня в те годы, знает: так все и было.

С момента исключения меня из Союза писателей в феврале 1974-го и до декабря 1980-го, когда мы уехали из страны (то есть без малого семь лет), я находился под надзором КГБ с постоянной слежкой, с угрозами расправы, с вызовами в разные инстанции, с отключенным последние четыре года телефоном.

Сейчас бывшие сотрудники КГБ говорят, что действовали по законам того времени. Это вранье. Не было закона использовать против инакомыслящих яды или избивать их до полусмерти (а то и, как в упомянутом случае с Костей Богатыревым, вообще убивать), инсценируя хулиганство, но у КГБ это был излюбленный способ давления на диссидентов. Избитых те же якобы хулиганы после расправы часто доставляли в милицию, где составлялся протокол, что будто бы избитый сам на этих граждан напал и сам их избил.

У диссидентов было принято при любых обстоятельствах демонстрировать, что они действуют исключительно законными методами, поэтому если на кого-нибудь нападали, он обычно поднимал руки, показывая возможным свидетелям, что сам никого не трогает. Я решил для себя избрать другую линию поведения. Решил, что если на меня нападут хулиганы — будь то настоящие или, вероятнее всего, мнимые, — я, сколько б их ни было, окажу сопротивление. Если сумею хотя бы одного ударить — ударю, не сумею ударить — укушу, не смогу укусить — плюну в рожу (слово «лицо» в данном контексте неуместно). Знакомый иностранец привез мне газовый баллончик, им я и собирался защищаться от превосходящих сил вооруженного до зубов противника.

Когда вечерами я выходил из дома, жена меня просила быть осторожным. Я отвечал: «Не бойся. Я вооружен и очень опасен». В те годы и доброжелатели, и мои гонители часто спрашивали: на что я рассчитываю, неужели думаю, что мне удастся сокрушить советскую власть? На это я всегда отвечал, что сокрушить такую власть был бы не против, но, боюсь, мне это все-таки не удастся. «Ну а тогда чего же вы добиваетесь?» Я повторял: «Хочу остаться тем, кто я есть». Спрашивавшие недоумевали: «И это все?» — «Да, — отвечал я, — это все, и это не так уж мало, как может показаться».

«Это не я, а вы самонадеянны…»