Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца

«Добро сделал, что похоронил нянюшку мою Ниловну не на деревенском погосте, а у церкви, при склепе, где покоится прах родителей моих. Старушка была мне за место матери. Наказую тебе, Моисей Пахомов, сложить кирпичное надгробие над ее могилкой, а в изголовье поставить крест железный, кованый» приличествующих размеров, с надписью, кто под оным покоится. Охраняй сию могилку. Может, по возвращении в Россию приеду в Гульёнки. Тогда поклонюсь ей. Старушка берегла мое сиротство в меру слабых сил своих и зависимых возможностей, и за то буду ей век благодарен.

Об Тихоне в последний раз писал тебе более двух месяцев назад, требуя, чтоб выслал его без всякого промедления в Москву, а оттуда дядюшка препроводил бы его сюда ко мне с оказией. Но оного Тихона и до сей поры нету. За такое ослушание даю тебе выговор. Днями отплываю в кругосветный вояж. Слушайся дядюшку Максима Васильевича, как меня самого. Ежели Тихон до сих дней не выехал, то пусть не трогается, поелику уж не застанет меня в Петербурге».

Закончив письмо, Василий Михайлович растопил в пламени свечи палку черного сургуча и собрался уже припечатать его своей именной девизной печаткой, как в комнату вошла горничная девушка от хозяйки, услуживавшая ему.

— Барин, — сказала она, — забыла вот совсем. Из головы выскочило... Еще даве поутру, как вы ушли, приехал какой-то мужик из вашей вотчины.

— Из Гульёнок? — сразу оживился Головнин. — Где же он?

— Цельный день спал в кухне, на печи, а теперь вот проснулся и ждет.

— Веди, веди его сюда! Эх ты какая, право! — напустился он на девушку и стал думать, кто бы это мог быть. Уж не Тишка ли?

Но перед ним на пороге комнаты появился статный парень, одетый в чистую крестьянскую одежду из новины, в аккуратно подвернутых онучах и новых лаптях, как будто непохожий на Тишку.

Молодая курчавая бородка прикрывала его лицо до самых глаз. Волосы его были русые, взгляд веселый, осмысленный, и только в самой глубине небольших голубых глаз его таилось знакомое лениво-сонное выражение, напоминавшее Головнину прежнего Тишку.

— Тишка? — спросил он все же с сомнением. Парень улыбнулся и низко поклонился.

— Я самый и есть, так точно, Василий Михайлович. Приказали явиться. Вот Моисей Пахомыч и прислал. Головнин весело рассмеялся и подошел ближе.

— И то он! Да ты уж Тихон, а не Тишка. Только по глазам и узнал. А то весь волосами зарос.

— Как полагается, года, — отвечал Тишка с достоинством.

— Ну, здравствуй, здравствуй, Тихон, — радостно говорил Головнин. — Помнишь, как мы с тобой на дощанике плавали?

— Неужто ж не помню? — отвечал Тишка. — Как есть все помню. Капитаном тогда были, а я паруса ставил.

— Ну вот, теперь я настоящий капитан. Пойдешь со мной в дальнее плавание? Хочешь?

— Это куда же, Василий Михайлович, к диким островам, что ли?

— И туда можем попасть. А что, боишься?

— А мне что! — спокойно отвечал Тишка. — Я и там могу, свободное дело, жить.

— Ну, ладно, быть по сему, — рассмеялся Головнин. — Зачислю тебя к себе на шлюп матросом. А теперь рассказывай, что у нас в Гульёнках? Как скончалась тетушка?

— Обыкновенно как, — говорил Тихон. — Как пришел ихний час, то послали за отцом Сократом, соборовались, простились со всей дворней, велели обрядить себя в облачение христовой невесты, по положению, как они были барышня, и отдали богу душеньку.

— А Ниловна как умерла?

— Ниловна преставилась у нас в избе, на птичьем дворе. Старушка была дюже ветха годами. Остатное лето все лежала на печке, не вставала уж. Как пришла за нею смерть, то позвала мою мать и говорит: «Вижу, Степанида, стоит она у меня в головах, зовет к себе. Положите меня под образа, сейчас буду говорить с богом». Ну, и померла.

— А Степанида?

— Мать жива.

— А дом мой, стоит?

— Чего ж ему делается! — отвечал Тишка,— Стоит на своем месте, только крыша протекать стала, вода в покои так и льет, да в трубах каждую весну галки вьют гнезда.

— А Пегас?