Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца

Представляя Головнина членам коллегии, он сказал: — Сему офицеру, молодому летами, но весьма зрелому опытом, государь император повелел совершить плавание для обследования наших владений в Восточной Азии и северо-западной Америке и сопредельных с оными странами земель, для открытия новых, еще не видавших европейского флага, и описания уже открытых. Путешествие сие, — продолжал старичок при мертвой тишине зала, — путешествие сие необыкновенное в истории российского плавания как по предмету своему, так и по чрезвычайной дальности своей. Оно первое в императорском военном флоте и первое с самого начала русского мореплавания, ибо в построении шлюпа «Диана», на коем совершается сие плавание, рука иностранца не участвовала. «Диана» — первое подлинно русское судно, совершающее столь многотрудное и дальнее плавание. Вояж сей заслуживает внимания высокой коллегии. Посему я и решил представить вам молодого офицера, коему государь доверяет честь нести российский императорский флаг вокруг всего земного шара.

То был счастливый момент, необыкновенный и торжественным.

В свою большую, неуютную комнату, снимаемую в деревянном доме с мезонином на Галерной улице, принадлежавшем вдове секунд-майора Куркина, Головнин попал только к вечеру.

Здесь, у себя на столе, он нашел казенный пакет с огромной сургучном печатью и надписью: «Собственная его величества канцелярия».

То был указ царя.

Не снимая шинели я треуголки, Головнин аккуратно вскрыл пакет при помощи костяного ножа и стал быстро читать строки, написанные на твердой, блестящей бумаге крупным и таким точным каллиграфическим почерком, что нельзя было подумать, что эти литеры были выведены шаткой человеческой рукой, а не оттиснуты на печатном станке.

Царским указом экспедиции предоставлялась широкая свобода. Капитану шлюпа «Диана» Василию Головнину разрешалось итти на восток любым путем: мимо мыса Горн — вокруг Южной Америки или на мыс Доброй Надежды — в обход Африки, как то позволит погода, и, не скупясь, награждать команду в перенесении оной всех тягот сего великого плавания.

Долго ходил он из угла в угол своей большой, скромно убранной комнаты, не видя ни стен ее, раскрашенных под трафарет голубыми букетами, ни пестрых ситцевых занавесей, ни тусклого зеркала, которое то и дело мелькало у него в глазах вместе с его быстро скользящей фигурой.

Перед ним снова раскрывались просторы океанов. Он чувствовал под ногами доски палубы, слышал шелест парусов.

Надо было прощаться с теми, кого оставлял он на родине.

Но кого оставлял он?

Его друг Петр Рикорд был теперь вместе с ним, на одном корабле — помощник и верный товарищ в плавании.

Другой друг его юности, мичман Дыбин, был убит шведами. Но Головнин сделал все, чтобы найти тех двух матросов, Шкаева и Макарова, что плавали с ним тогда на корабле «Не тронь меня» и знали его отважного друга. Он зачислил их на «Диану» и брал с собой как постоянную память о друге.

Кто еще? Тетушка давно умерла. Дядя Максим все хворал. У Юлии уже двое детей. Он улыбнулся при этой мысли. Однако и на сей раз достал из чемодана ее миниатюру и посмотрел на нее, придвинув к себе свечу. Все ж это были милые черты. Он переложил миниатюру в свой бювар, где лежали самые важные вещи.

Вспомнилось детство. Шум старых гульёнковских лип и крик грачей на их ветвях, железная решетка склепа, где лежали его мать и отец, и серебряный блеск листвы на кряжистых ветлах, растущих у пруда, — все это он увезет в своем сердце. А где белоголовый Тишка в мундирчике казачка со светлыми пуговицами, где дырявый дощаник «Телемак»?

Сколько раз просил он бурмистра Моисея Пахомыча прислать ему Тишку в Петербург, но «сей тать и мошенник», как его именует дядюшка Максим в своих письмах, так этого распоряжения и не выполнил. Сместить его давно бы уже следовало, да все было не до того.

Маленькая деревянная кукушка выскочила из открывшегося отверстия в часах, висевших на стене, и глухо прокуковала десять раз, напомнив ему, что время уже не раннее.

Головнин подошел к письменному столу, зажег свечи в высоких медных шандалах, очинил новое гусиное перо и начал писать бурмистру.

Но по мере того как он писал о милых сердцу Гульёнках, гнев его на бурмистра Моисея Пахомыча исчезал сам собой, как дым.

Сделав сначала ряд указаний относительно имения и приказав за время предстоящего ему двухлетнего плавания отсылать доходы с имения дядюшке Максиму, он писал далее: