Жизнь и пиратские приключения славного капитана Сингльтона

Узнав, что мой хозяин так добр наружно, я спросил, нельзя ли мне с ним поговорить; мне сказали, что можно, если он сойдет ко мне, но мне нельзя пройти к нему; тогда я попросил сказать хозяину, чтобы он пришел ко мне, и он пришел. Я упал перед ним на колени и просил прощения за все проступки; чуть было уже не сознался в намерении убить его, но благоразумно воздержался от этого. Он сказал, что старался добиться прощения у капитана, но неудачно, и мне остается покориться судьбе; если же ему у мыса Доброй Надежды придется встретиться с каким-нибудь португальским кораблем, то он попросит капитана того корабля подобрать нас.

Тогда я попросил отдать мне мою одежду. Он сказал, что боится, что она принесет мне мало пользы, так как не знает, как проживем мы на острове: он слыхал, что обитатели его — каннибалы, или людоеды (хотя это утверждение было безосновательно), и что нам среди них не выжить. Я отвечал, что боюсь не этого, а голодной смерти; а что до каннибалов, то скорей мы их съедим, чем они нас, только бы нам до них добраться, Но меня удручает, — сказал я, — что оружия у нас нет и нечем защищаться, и я прошу дать нам мушкет 29, саблю, пороха и пуль.

Он улыбнулся и сказал, что это не поможет, так как вряд ли мы уцелеем среди многочисленного дикого племени, населяющего остров. Я ему ответил, что он хоть тем облегчит нашу участь, что нас убьют и съедят не сразу, и очень просил дать мушкет. Наконец он сказал, что не знает, позволит ли ему капитан дать мне мушкет, а без разрешения он не смеет, но обещал постараться получить это разрешение; он добился его и на следующий день прислал для меня мушкет и припасы к нему, но сказал, что капитан не позволит выдать нам их, покуда нас не высадят на берег и не начнут ставить паруса. Он прислал мне также мою одежду.

Два дня спустя нас высадили на берег; остальные мои товарищи, услышавши, что я получил мушкет, порох и пули, попросили себе того же. Просьба их была уважена, и нас оставили на берегу на произвол судьбы.

Судно провело еще недели две в тех краях, исправляя повреждения после последней бури и набирая топливо и воду; и все это время лодка часто ходила на берег, привозя нам всякую еду, и туземцы, думая, что мы — люди с корабля, вели себя мирно. Жили мы на берегу в шалаше, который сложили из ветвей, а на ночь уходили в ближайший лес, чтобы туземцы думали, что мы на корабле. Скоро мы обнаружили, что они свирепы и коварны и сдерживаются лишь из страха, и мы боялись, что, как только корабль уйдет, мы попадемся им в руки.

Мысль об этом доводила товарищей моих по несчастью чуть не до помешательства; и один из них, плотник, в припадке безумия, ночью подплыл к кораблю, стоявшему в лиге 30 от берега, и так жалобно молил, чтобы его взяли на борт, что капитан наконец разрешил подобрать его, после того, как пловец промаялся три часа в воде.

Как только его доставили на палубу, он стал просить капитана и остальных офицеров за нас, оставшихся на берегу, но до последнего дня капитан был неумолим. Когда же, наконец, стали готовиться к подъему парусов и был отдан приказ поднять шлюпку на палубу, все моряки явились на шканцы 31, где гулял капитан с несколькими офицерами, и боцман32 вышел вперед и, упавши на колени перед капитаном, попросил подобрать всех четырех, предлагая либо возложить на него ответственность за их поведение, либо держать их в цепях до Лиссабона и там выдать правосудию, но только не оставлять их на верную смерть. Капитан не обращал внимания на моряков, приказал арестовать боцмана и пригрозил поставить его за такие речи к кабестану 33.

Тогда один из моряков, посмелее остальных, все еще сохраняя должное почтение к капитану, попросил у его чести — так он назвал капитана — разрешить желающим сойти на берег и умереть с товарищами или, если возможно, помочь им сопротивляться дикарям. Капитан, не успокоенный, но еще более разозленный этим, подошел к перилам шканцев и сдержанно обратился к команде (если бы он говорил грубо, то корабль покинуло бы две трети команды, а может быть, и весь экипаж). Он сказал, что поступил так сурово не столько для своей, сколько для их безопасности; что мятеж на борту судна — то же, что измена во дворце, и, будучи ответственен перед своими хозяевами, он не может допустить ко вверенным ему судну и грузу людей, питавших гнусные замыслы; что он сам желал бы высадить их на берегу там, где они подвергались бы меньшей опасности от дикарей; что он мог бы, если бы хотел, казнить их на берегу, как двух первых; что хотел бы выдать их гражданскому суду или покинуть среди христиан, но все же лучше подвергнуть опасности их, нежели все судно, и что он не примет их на борт, хотя бы остался на корабле один.

Речь была настолько хорошо сказана, так последовательна, горяча и заканчивалась таким решительным отказом, что на время удовлетворила большинство экипажа. Все же моряки не успокаивались несколько часов, — сходились по несколько человек и перешептывались; под вечер ветер упал, и капитан распорядился не поднимать якоря до утра.