Жизнь и похождения Трифона Афанасьева

— А ты, малой, не бранися, — возразил с торжествующим видом Андрюшка — что браниться-то? ты толком говори, — чай, ведь начальство рассудит нас… Так, значит, по-твоему, я ж и твой крест срезал, да я ж на тебя и свой-то надел опосля?.. Ваше высокоблагородие! статочное ли оно, это дело?.. Я все это сделал, а он ничего-таки не слыхал?.. Да и зачем бы крест-то надевать на него понадобилось?.. Ведь, чай, уж если украл деньги, так и бежать бы поскорее, — а то нет! для потехи, что ль, какой, — так вот я и остался тут да и стал надевать свой крест на него!.. Должно быть, боялся я тогда, как бы черт душу его не унес без креста-то!..

Все присутствующие засмеялись. Следователь не вытерпел, подошел к Андрюшке, потрепал его по плечу и сказал: «Ну, брат, — молодец!»

А между тем сердце сильно заныло у Трифона. Мрачная злоба против лиходея Андрюшки одолевала его: так бы вот кинулся он на него, так бы и растерзал его тут же на месте! Но он удержался и молчал, опустив голову.

— Запишите все эти возражения Андрея Парамонова, — сказал следователь своему письмоводителю: — да, пожалуйста, повернее, именно так, как он говорил теперь, — это даже любопытно вышло!.. Ну, братец, — продолжал он, весьма сурово обращаясь к Трифону: — ты что ж молчишь?.. Видно, все песни пропел?.. То-то, дрянь ты эдакая… Если и были у тебя деньги, смотришь — пропил, прогулял или обронил, а по какой ни на есть злобе стал сваливать вот на него… Ну, как-таки не слыхать, как и шнурок с крестом обрезали, а потом чужой крест на тебя надевали?.. Да и в самом деле, на что было нужно вору надевать на тебя крест, терять время и даром подвергаться опасности быть пойманным на месте преступления?…

— Он, разбойник, сделал это, он! — возразил с ожесточением Трифон: — а не слыхал-то я оттого, что больно пьян был… Что ж это ему, вору, во всем верят!..

— Ну, ну! — закричал следователь, — у меня много не разговаривай!.. А на грубости и рта не смей разевать!.. А то смотри!..

— Власть ваша… Я не грублю, — отвечал Трифон, пересиливая гнев свой: — Ваше высокоблагородие! вы вот извольте Кузьму-то спросить под присягою… Авось тогда души не убьет. Сейчас умереть — а он говорил, что украл деньги Андрюшка!..

— Учи ты меня! — сказал следователь. — Под присягой Кузьму нельзя спрашивать: он прикосновенный к делу. Да и что тут еще толковать? История совершенно ясна… Убирайся-ко ты вон, пока цел!

Тем и покончилось это разбирательство; Андрюшку выпустили, а Трифона чуть не засадили за предерзостные речи. Однако, не имея уже почти никаких надежд, он все-таки долго не кидал своего дела: страшный задор разбирал его при мысли, что так и канули, как ключ ко дну, его кровные денежки, что вор-лиходей прав совсем остался, что Кузьма и Петруха, земляки его и люди, казалось, хорошие, так бессовестно выдали его в самой сущей правде. С крайним упорством хлопотал Трифон по своему несчастному делу — и все хлопоты его, конечно, были напрасны. Истерял он только последние деньжонки, бывшие за хозяином, надоел смертельно полицейским, надоел и хозяину как просьбами о выдаче жалованья вперед, так и плохой работою. Наконец, из-за своего хлопотанья по делу этому, потерял он и место. В прежнее время такое знакомое ему обстоятельство нисколько не встревожило бы его, но теперь затронуло и оно его за живое: он крепко закручинился, расхворался не на шутку и, может, умер бы, если б не помог ему земляк-рабочий, в самую пору доставивший ему помещение в одной из больниц. Но только что оправился он от болезни, — вдруг овладело им величайшее, непреодолимое отвращение к жизни в Петербурге, и он тотчас отправился домой.

Он ушел из Питера без всякой мысли о том, что будет делать дома, ушел оттого, что невыносимо стало ему жить там, где так много, тяжело и напрасно трудился он, где в одну несчастную минуту потерял все, что было накоплено долговременным трудом, где живут его злые недруги: вор, похитивший его кровное добро, и те люди, которые потакнули вору и правды не нашли при разборе дела.

III

Он пришел в Пересветово угрюмый, печальный, даже больной от печали, но живая, деятельная натура его не поддалась бессильному унынию; он скоро совсем оправился телом и духом; воздух родины подействовал на него животворно. Умно всмотрелся он в положение семьи своей, без него беспомощной, в свое собственное положение на родине и ни на минуту не захотел сложить руки для ленивого отдыха, под предлогом беды или немощи, но тотчас же стал искать вокруг себя занятий, скоро нашел их и начал работать усердно.

Одно только тревожило его, и иногда сильно тревожило: это — неладица в доме от глупых распоряжений матери его, Афимьи, которая тоже нападала на него частехонько и бранила за то, что он пришел из Питера, гроша не имея в кармане, да пришел-то не на побывку, а затем, чтобы навсегда остаться дома. Старуха Афимья была горластая баба, привыкшая еще при жизни смирного своего мужа своевольничать в дому; не таковская была она, чтобы не высказать сыну всего, что ей на ум ни взбредет.