Жизнь и приключения артистов БДТ

Марина была студенткой Левита и, влюбившись в учителя, счастливо прожила с ним двенадцать лет. Она вспоминала о его надежности, точности, абсолютной компетентности, безусловной ответственности, врожденном таланте импресарио и, не скрывая обожания, рассказывала о том, как энергично и по-джентльменски он пользовался своей властью.

Однажды глубокой ночью она приехала в аэропорт, ожидая мужа после европейских гастролей. Встречающих почти не было, никакой информации тоже, и Марина пошла искать хоть кого-то из персонала. Наткнувшись наконец на дверь «Диспетчерской», она, несмотря на запретную надпись, заглянула внутрь и спросила, когда ожидается самолет из Дублина.

— Девушка, — недовольно ответил старший, — самолет из Дублина в Ленинграде никогда не садится. Это прямой рейс на Москву.

— Никогда не садится, а сегодня сядет, — сказала Марина. — На борту — мой муж, он везет домой оркестр и посадит любой самолет там, где нужно!..

Дежурные смотрели на нее, как на больную, но в этот момент зазвонили телефоны, и они стали принимать информацию. Сначала диспетчеры переглянулись, а потом один из них сказал:

— Вы знаете, действительно, самолет из Дублина сядет на десять минут, чтобы дать выйти музыкантам…

И самолет приземлился, и в пустое здание еще старого аэропорта вышел Борис, — он почти всегда выходил первым, — и, увидев Марину, помахал ей рукой: он уже здесь, и все в порядке. Она запомнила эту встречу острее, чем его объятия с Вэном Клайберном или другие выдающиеся сцены…

И, слушая влюбленный рассказ, Р. думал о том, как же сошлись Левит и Товстоногов в небесном зарубежье, на тех бесконечных гастролях, откуда не возвращается ни один самолет, и где их встреча, видимо, неизбежна. Он старался представить себе, что мирного сказали они друг другу по поводу последней пылкой ссоры на земле, и вдруг ужаснулся тому, что, расставшись врагами здесь, они и там могли остаться верны себе и горделиво разминуться, даже не кивнув в знак забытого согласия и общих трудов в прежние лета…

8

Композитору Р. не спалось. Он тяжело ворочался на одинокой постели и думал о том, как непредсказуема быстрая жизнь. Почему узкобедрая девочка так легко отодвинула родственное гнездо на Зверинской, всю его заслуженную биографию, поденную работу и дорогой коллектив?.. Каким чудом все это стало далеким и неважным, а душа наполнилась новыми звучаниями, в которых так стройно сливался большой симфонический оркестр и нервные струнные синкопы новоузнанных японских инструментов?

«Тарирара, рапапа, умпа-умпа… Дарикура, Нагойя, солнце, солнце…»

У композиторов это называют «рыбой»: рождающуюся мелодию заполняют любыми словами и междометьями; потом кто-то придаст им посильный смысл, и выйдет песня или оратория. Или «рыба» растворится, уплывет в океан бессловесных звуков, а оркестр оденется парадной симфонической формой, и музыка взлетит под белые потолки Большого зала…

«Тарирара, рапапа, умпа-умпа… Дарикура, Киото, Фудзияма…»

Семен Ефимович вставал, зажигал свет, записывал несколько нот и, запрещая себе продолжать, вновь устраивал темноту. И уже под легким одеялом чувствовал, какой силой и молодостью наполняется его новое тело…

На круглой башне против его окна погасли огни, и бегущая круговая строка, споткнувшись, исчезла, и загадочный «Facom» рядом не горит, и «Daina Bank» притух, только зеленый указатель под мостом светится: вот главная дорога. А если что, как раз под самым хайвеем не дремлет трехэтажный особнячок с горящим иероглифом и понятным английским словцом на лбу: «Police», обращайся за помощью. И на остановке автобуса свет. И в доме наискось верхний этаж освещен. И справа заявляет о себе «1М» — кто такой? — большие внятные буквы, стройные, но без нахальства. А светильники по всему видимому участку хайвея желтые и лучатся, как у Ван-Гога. А на углах и антеннах осакских высоток красные огни. Чтоб ночные пилоты не врезались, и вертолетчики знали, куда садиться. Небо совершенно без звезд… Темное нестеганое одеяло… Где же Бог?.. Бог на месте.

— «Кто идет, кто идет, Сузуки, отгадай, / То зовет, то зовет: Баттерфляй, Баттерфляй», — неожиданно для себя пропел полуночник Р. и в совершенном блаженстве отдался на волю Пуччини. Он расхаживал по номеру и пел, стараясь быть неслышным, но чем сильней он глушил в себе сладчайшие отзвуки колоратуры и могучие волны итальянского оркестра, тем мощней они отдавались в ушах, груди, животе, гулкой голове и стиснутом горле.

Р. плотно сомкнул губы и начал дирижировать оперой сначала. Партитура перемещалась в расширившееся сознание, ставшее конгениальным узурпатору Пуччини, и он долго раскачивался перед окнами, закрыв глаза и поводя гибкими руками. «Господи, Боже мой, какое счастье эта музыка!»

Сыграв божественный финал, Семен Ефимович обратил внимание на то, как оживает за окном новый рассветный цвет.

— Смотрите-ка, уже утро! — сказал он неизвестно кому.