Жизнь и приключения Лонг Алека

Отряд возвращался в Куяльник радостный, оживленный. Кто-то в полный голос запел «Интернационал». Все подхватили. Мальчишки с остервенением сдирали с рекламных тумб и стен еще свежие приказы интервентов и белых городских властей: «Одессу не сдавать!»

Где же они, грозные защитники генерала Деникина, линкоры «Жан Барт», «Жюстис», «Мирабо»? Дымят где-нибудь в Средиземном море? Обманули вежливые французские адмиралы и изящные дипломаты. Что поделаешь, своя рубашка ближе к телу. Кому хочется попасть к большевикам в руки? Вот тебе и «Одессу не сдавать!». Рабочие отряды уже заняли все важные правительственные учреждения: почту, телеграф, контрразведку. Скоро подпольщикам стало известно: в город вошли красные части. Одесса была свободна.

18

Длиннющий состав из теплушек и санитарных вагонов еле тащился. Он лязгал на стрелках, часто останавливался на полустанках, а то и прямо в поле. Иногда отцепляли паровоз, и тогда состав подолгу простаивал на станциях. Никто не знал, когда поезд двинется дальше. Красноармейцы с жестяными чайниками выскакивали из вагонов, бежали за кипятком. С едой было плохо. Торговки у поезда не появлялись.

У разбитых вокзалов, на заплеванных, загаженных перронах сотни людей осаждали состав. Ехать на чем и как угодно, хоть на крыше или буферах! Требовалось вмешательство охраны, чтобы задержать это нашествие.

Начался март, но на полях еще лежал снег. Голые деревья клонили свои ветви под ветром. Деревни казались вымершими. Только черные стаи ворон поднимались в небо, испуганные пронзительным гудком паровоза.

По ночам в санитарных вагонах зажигали керосиновые лампы. Язычки пламени покачивались в фонарях, становились то больше, то меньше, коптили, и к утру все фонарные стекла покрывались черным налетом. Везде пахло карболкой. Свирепствовал тиф. Каждый день с поезда снимали больных. В вагонах было холодно, неуютно. Топили от случая к случаю. Не хватало угля.

Поезд подходил к Москве. Позади остался двухнедельный путь из Одессы.

Алексей Иванович сидел в углу у окна с закрытыми глазами. Рядом спала покрытая фуфайкой Айна. На полу стояла плетеная корзинка, в ней посапывала дочка. Алексей думал. Времени для размышления и воспоминаний хватало.

…После освобождения Одессы от белых Алексей сразу же побежал на Елисаветградский. Айна уже совсем оправилась после родов, помогала Евдокии Павловне по хозяйству.

— Ну, наконец-то! Видишь, я предсказывала, что все будет хорошо. Гожусь в гадалки? Смотри скорее дочку.

Алексей бережно взял из корзины завернутого в одеяльце ребенка. Он поглядел в бесцветные, несмышленые глазенки дочери, осторожно прикоснулся губами к ее щеке, положил обратно.

— Василий говорил, что красавица. Что-то незаметно, — поддразнил он жену. — Совсем дурашка.

— Будет, — уверенно сказала Айна. — Ты только посмотри на нее внимательно. Глаза-то какие!

— Если бы ты знала, как мне хочется домой! По отцу соскучился, по Бруно Федоровичу Кирзнеру, Новикову. Надо ехать, девочка, в Москву. Там Кирзнер, он поможет мне устроиться.

Они долго сидели вдвоем, думали о будущем. Все было неясным.

Скоро типография переехала на одну из центральных улиц. Появилась вывеска: «Редакция газеты „Одесский коммунист“». Алексей переехал к Евдокии Павловне, но прожили они там с Айной всего несколько дней. Его вызвали в обком. Встретил Алексея подтянутый, чисто выбритый Рябченко, одетый в военную форму.

— Здравствуй, Алексей Иванович. Рад тебя видеть. Какие у тебя планы на будущее?

— Есть планы, Борис Кузьмич. Хочу в Москву. Ведь я так долго был оторван от России. С отцом надо повидаться, с друзьями встретиться. Направьте меня в Москву. Буду проситься на флот. Ведь я штурман.

— Да знаю я, что ты штурман, — недовольно нахмурился Рябченко. — А что тебе Черное море не нравится? Поработаешь в газете, пароходы начнут ходить — пошлем тебя на судно.

— Нет, Борис Кузьмич. Нужно устраивать жизнь накрепко. Я северянин. Балтика мне больше по душе. Если нет острой необходимости в моей персоне, прошу — отпустите в Москву.

Рябченко помолчал.

— Если бы ты был просто русский, ни за что бы не отпустил. В газете работники вот как нужны. — Рябченко провел ладонью по горлу. — А ты русский-австралиец. Действительно, так долго был в отрыве от родины… Уж пойдем тебе навстречу. Поезжай, Алексей Иванович, не могу держать.

Рябченко вырвал листок из блокнота, что-то размашисто написал.

— Вот. Иди в общий отдел, оформляй отъезд. Но предупреждаю. Тяжела дорога до Москвы. Пути разрушены, подвижной состав разбит, паровозов — раз-два и обчелся. Ну, как-нибудь доберетесь. Паек выдадим вам здесь на месяц. На станциях ничего не добудешь.

— А Василий Васильевич Лобода остается в Одессе?

— Пока да. Он работник московский, нам не подчиненный.

Зазвонил телефон. Рябченко поднял трубку.

— Да, да. Сейчас еду. На совещание требуют, Алексей Иванович. Ну, будь здоров. Иди, оформляй свой отъезд, получай документы, аттестаты, паек. О твоем отъезде Колотову сообщим. Посадим тебя в санитарный вагон. Ребенку легче будет. Спасибо тебе за работу. Будь жив. Встретимся еще.