Жизнь и приключения Заморыша

— Видишь ли, наш Иван Дмитриевич обладает феноменальной памятью и очень этим гордится. Но ему уже шестьдесят четыре года, возраст такой, что память того и гляди начнет подводить. Когда ты его обдурил, он встревожился: может, и вправду забыл, какую дал тебе задачу. А когда ты признался, что сто сорок седьмую дома не мог решить, он убедился, что память у него по-прежнему на высоте, и обрадовался.

— Значит, он понял, что я хотел его обмануть?

— Конечно. Поэтому он и гонял тебя целый час.

После математики осталось сорок девять человек.

Я шел на экзамен по физике и естествознанию, и у меня было ощущение, будто мозги мои расплавились. Бессонные ночи истомили меня. Впоследствии я не мог вспомнить, что у меня спрашивали и что я отвечал.

Не найдя себя после этих экзаменов в списке «повешенных», я даже удивился.

Оставались история и география.

Когда меня вызвали и я встал, чтобы идти к столу, то стол со всеми экзаменаторами куда-то поплыл от меня. Я должен был схватиться рукой за голову, чтобы он вернулся на свое место.

Александр Петрович спросил о Семилетней войне.

Я объяснил, из-за чего она возникла, но, почувствовав опять головокружение, попросил разрешения говорить, главным образом, о взятии Берлина русскими войсками: всех сражений перечислить я был не в силах.

Александр Петрович в знак согласия наклонил голову.

Я говорил медленно, крепко держась рукой за стол.

Экзаменатор смотрел на мою вздрагивающую руку, кивал головой и, уже спустя две-три минуты, воскликнул:

— Хватит, хватит! Вполне достаточно! Хватит!

Я благодарно посмотрел на него.

— Достаточно, — сказал и директор. — Очень хорошо!

Осталась только география.

— Ну-с, покажите границы Австро-Венгрии.

Голос был скрипучий, неприязненный. Я медленно перевел взгляд на человека, сидевшего по другую сторону директора. Через пенсне на меня смотрели зеленые и, как у козы, стеклянные глаза. Я еще заметил, что нос был розоватый, вздернутый кверху, а черные редкие усы щетинились.

Я подошел к немой карте Европы и поднял руку, но пошатнулся, и рука уткнулась в какое-то море.

— Что-о? — так же скрипуче протянул экзаменатор. — Вы соображаете, куда тычете? Это ведь Средиземное море.

Мною овладело странное безразличие. Я ответил:

— Очень возможно.

— А где побережье Австро-Венгрии?

— Очевидно, у Адриатического моря.

— Вот и покажите.

— Извольте, — сонно сказал я и отодвинул руку, но опять пошатнулся, и рука попала в Балтийское море.

Экзаменатор вскочил и прокричал прямо мне в лицо:

— Как?! Весь мир устремил сейчас глаза в это место, а вы решаетесь ехать на экзамен, даже не зная границ враждебного нам государства?! И вам не стыдно?…

— Стыдно, — вяло ответил я. — Стыдно за вас. — И, делая отчаянное усилие, чтобы не шататься, вышел из зала.

Я вернулся на квартиру, мурлыкая какую-то песенку, сложил все книги, увязал чемодан ремнями — и вдруг, упав головой на него, разрыдался.

Вбежала хозяйка, перетащила меня на кровать и положила на голову мокрое полотенце.

— Оставьте меня в покое! — крикнул я, срывая полотенце. — Неужели вы не знаете, что я… что я… несчастный заморыш!

3. «Да здравствует Зойка!»

«Провалиться на последнем экзамене!.. Провалиться на последнем экзамене!..» — назойливо, как в бреду, жгла меня мысль.

Не знаю, как долго лежал я на кровати, стискивая ладонями виски. Знаю лишь, что за это время мой взбудораженный мозг болезненно, но с удивительной четкостью воспроизвел все, что предшествовало моей несчастной поездке в Градобельск.

Я вспомнил, как весной, год спустя после моей разлуки с Зойкой, Илькой и Тарасом Ивановичем, какой-то человек, похожий на странника (в руке у него был посох, за спиной — котомка), забрел в Новосергеевку, попил со мною в школе чаю и, уходя, положил на стол письмо без адреса.

— Вам, — сказал он.

— Мне?! — В недоумении я вскрыл конверт. В нем лежала узкая полоска бумаги, видимо вырезанная из какой-то книги. Еще больше я удивился, заметив, что слова напечатаны латинским шрифтом. Иностранных языков я не знал и понять, о чем говорят эти несколько строчек, не мог. Я выскочил на улицу, пробежал вокруг школы, заглянул в обрыв, но мой таинственный гость как сквозь землю провалился.

В нашем городе уже много лет жил на покое капитан, англичанин Холл. Он сорок лет ходил по всем морям и океанам и мог объясняться чуть ли не со всеми народами мира на их языках. К нему-то, в трехоконный домик в районе порта, я и направился, как только отпустил ребят домой после занятий. Капитан прочитал раз, другой, поморгал красными безресничными веками, покашлял и наконец сказал:

— Эта есть так: болшой, болшой гора. На сами… как это по-русски? — Он похлопал себя по лысине. — На сами макушка бели снег блэстит, как алмаз. Человек ходит на гора. Падает — опять ходит, падает — опять ходит. Течет кровь по рука, по нога, а человек все ходит. И пришел человек на сами макушка. Такой у человека силни душа. Смотрит восток, запад, север, юг — и все видит, вэс мир видит. Это есть метафора, понимаешь? Так делал Коперник, Ньютон, Менделэев. Науку делает человек крепкий душа. Это есть француски.