Жизнь и смерть Бобби Z

– Как знать, может, мы сумеем застать мистера Зета врасплох на равнинах Апаха? – сказал Брайан, неизвестно к кому обращаясь.

Боевой дух в нем стремительно укреплялся. Улыбка разлилась по жирному лицу.

– Может быть, Вилли захочет помочь… – промурлыкал Брайан. – В конце концов, Бобби задолжал ему дозу боли и унижения, n'est-ce pas?[37] Думаю, надо бы нам посвятить этому день. Я облачусь в наряд Иностранного легиона: кепи, шарф, брюки для верховой езды, и Вилли… уверен, Вилли будет только рад в кои-то веки использовать свой самолет по назначению.

Джонсону всегда бывало не по душе, когда Брайан начинал вот этак мурлыкать. Обычно это означало: затевается нечто идиотское.

– О чем это вы думаете? – поинтересовался Джонсон.

Брайан ухмыльнулся до ушей, мыча мелодию из старого кино про Вьетнам.

– «Смерть с небес», – ответил Брайан.

Смерть с небес? – удивился Джонсон.

Это еще что за хрень?

29

Тим с Китом стоят на краю большой чаши и смотрят вниз.

– Чтоб мне лопнуть! – восклицает Тим.

– Ой как красиво! – выдыхает Кит.

Под ними – ваза с цветами радиусом в пять миль.

Тиму доводилось видеть весну в пустыне, но подобного – никогда. Там, внизу, в этой чаше, будто взвихрился карнавал Марди-Гра. Смешались яркие оттенки красного, лилового, желтого, золотого и всяких других цветов, которые он и не знает, как назвать. Даже не знает, существуют ли такие названия.

По контрасту с бурой землей пустыни эти цвета сияют и светятся, окруженные зеленым ковром. На самом деле это густые заросли – черная полынь, дымное дерево, пустынный табак, ларрея, энцелия и мескит, но отсюда они кажутся зеленым ковром, на который брошены тысячи и тысячи диких цветов.

Не иначе как все дожди, доставшиеся пустыне, стекали сюда, в эту чашу, и – voilà,[38] весна. Будто какому-то спятившему художнику предложили пятимильный холст и разрешили дать волю безумию.

– Глаза разбегаются, – говорит Кит. – Похоже на… как эта штука называется?

– Калейдоскоп?

– Ага. Калейдоскоп.

Тим замечает, как мальчик, шевеля губами, раза два беззвучно повторяет слово, чтобы запомнить.

Тим оглядывает безумное полотно. Жирное пятно в центре – громаднющий камень, размером, пожалуй, с большой дом. Впечатление такое, будто его сюда ткнули нарочно в качестве какого-то дурацкого газонного украшения.

Отличный кадр для фильма, решает Тим, но ему не так чтобы страстно хочется посмотреть на это дело крупным планом. Он совсем не жаждет спускаться в чашу, потому что тогда его можно будет, сидя на кромке, без труда подстрелить. Или они спустятся вниз, и их будет больше, чем нас, – а нас всего-то двое, и один – маленький ребенок, черт дери, – спустятся к тебе, окружат, чтобы ты не смог никуда подняться, и – adios, ублюдок.

Но выбора нет. Можно, правда, вернуться назад по собственным следам, но… стены каньона – слишком крутые, чтобы лезть на них, если тащишь с собой ребенка. И потом, парень устал, игра идет к концу, и Тим знает, что ему, вероятнее всего, придется нести мальчишку почти через всю эту чашу. И еще он понимает, что, будь у него хоть немного мозгов, черт дери, он бы бросил мальчишку, но тот факт, что мозги у него отсутствуют, уже получил множество подтверждений. Так что выбора нет: остается пересекать эту чашу, двигаясь к холмам, что высятся на ее дальнем краю.

Когда живешь один, имеешь массу преимуществ, думает Тим, и одно из них – в том, что обычно при этом живешь дольше.

– Пошли в калейдоскоп, – говорит Тим.

– Супер. Я люблю калейдоскопы.

– Будет жарко.

Мальчик понимающе отвечает:

– Это же пустыня.

Тим веселеет, когда они оказываются внизу: заросли здесь такие высокие, что разглядеть беглецов трудно, разве что с самолета или вертолета. Сейчас, соображает Тим, они на какой-то дикой тропе. Может, по ней бегают койоты, когда охотятся на зайцев, а может, ходят олени, но главное – идти по ней легко, и парень пока отлично справляется.

Повсюду, куда ни посмотришь, яркие краски, они везде, вблизи и вдали: пылающие стрелы кактуса окотильо, ярко-желтые цветы ларреи, желто-зеленые – серебристой чоллы, ярко-розовые – кактуса «бобровый хвост». Тут и пустынная лаванда, и кусты индиго, и зеленая шипастая юкка, и высокое растение с желтыми цветками – американская агава-столетник, которая, как гласит легенда, расцветает только раз в сто лет.

Возможно, это знак удачи, думает Тим. Эта штука цветет раз в сто лет, а мы – тут как тут. Это явно какая-то примета, и мне хочется, чтобы она была к добру.

Он слышит самолет, еще не видя его.

30

Джонсон стоял на краю чаши, глядя, как сверхлегкий самолетик постукивает мотором над пустыней. Рядом с ним Брайан в обмундировании французского Иностранного легиона глядел в бинокль, и вид у него был точно у сержанта из его любимых фильмов. Брайан как-то рассказывал, что сержант в «Beau Geste» – первый великий злодей-гомосексуалист в истории кинематографа, но Джонсон пропустил его лепет мимо ушей: он в этом не разбирался.

Джонсон смотрел, как Вилли нарезает круги на этом своем игрушечном самолетике, и думал: его, Джонсона, на такую штуковину калачом не заманишь.