Жизнь и смерть генерала Корнилова

Глядя в окно, Верховный глубоко задумался… Увидев во дворе конвойных лошадей, он, как бы вспомнив что-то, резко изменив тон, проговорил:

– Хан, почему лошади в таком плачевном состоянии? Я нахожу отношение начальника конвоя и конвойцев к своим лошадям отвратительным. Вы посмотрите, какие они грязные и худые.

Я начал было возражать ему, говоря, что они были и куплены в Ольгинской станице худыми, да их еще больше изнурил тяжелый поход. Верховный, выйдя из себя, начал на меня кричать:

– Вы, пожалуйста, Хан, их не защищайте! Они отвратительно относятся к своей обязанности! Вот вам пример. Вчера ночью, в 3 часа, ко мне ворвался казак с донесением. Зажегши свечу и приняв донесение, я проводил его сам и сам же закрыл за ним дверь. Ни офицеров конвоя, ни часовых в передней не было. На кой мне черт конвой, если люди так относятся к своим обязанностям?! Такую простую службу, как конвой, они и то не хотят добросовестно исполнять. Представьте себе, что вчера ко мне ворвался бы не казак с донесением, а большевик, который мог бы запросто ухлопать меня и об этом никто бы и не знал! Нет, это черт знает что за люди! Если ротмистр Арон не желает служить и в конвое ему трудно, то пусть заявит об этом мне, и я на его место назначу другого, который будет относиться к своему делу лучше, чем он. Еще раз прошу вас, Хан, не защищать этих господ, когда я говорю об их недостатках! – закончил Верховный.

Находившийся здесь Долинский тянул меня сзади за полушубок, чтобы я молчал.

– Хан, дорогой, я прошу тебя никогда больше не защищать своих офицеров, так как Верховный не раз говорил мне об их недобросовестном отношении к делу. Я не хотел передавать тебе об этом, не желая портить наши дружеские отношения. Ты сам теперь видишь, стоит ли их защищать после этого? Слава Богу, что случай с казаком прошел благополучно. А если бы Верховного убили? – говорил мне Долинский, жалея, что мне достается от Верховного за людей конвоя.

Оказалось, что во время дежурства ротмистр Арон крепко заснул после выпитой «грешной» рюмки, к которой он питал слабость. Часовые, видя, что их во время не сменяют, подождав немного, решили идти сами в конвойную команду, находившуюся рядом с домом, где жил Верховный. Придя туда, они также крепко уснули, оставив Верховного без охраны. После этого ротмистр Арон был смещен и на его место назначен полковник Григорьев, – которое из двух зол было хуже, трудно сказать.

22 марта

В этот день Верховный решил сделать обход по лазаретам и хатам, где были размещены больные и раненые. Первый свой визит он сделал в школу, где лежало большинство раненых. Медленно обходя комнаты, Верховный очень внимательно осматривал раненых, обращал внимание на каждого из них. Если попадались раненые, чем-либо недовольные, то таковых Верховный сразу узнавал по выражению лица, инстинктом, и, подойдя к таковым, начинал расспрашивать, как и что. Если раненый или больной жаловался на отсутствие чего-либо и это можно было достать за деньги, то Верховный тут же приказывал мне или Долинскому довести об этом до сведения генерала Эльснера или сам говорил с ним по телефону. В этот день, к счастью, все было на своем месте, и Верховный, не услышав ни одной жалобы, вышел к докторам, чтобы выразить им свою благодарность за только что виденное в лазарете.

Не успели мы спуститься по лестнице лазарета вниз, как к Верховному подошел офицер с какой-то бумагой. Быстро пробежав ее глазами, Верховный произнес:

– Идемте!

Придя домой, Верховный, с суровым, жестоким, почти побледневшим лицом, взяв карандаш, сделал какую-то надпись на полученной бумаге и дал мне для передачи ее ожидавшему в передней офицеру. Бегло взглянув на бумагу, я успел прочесть только два слова: «Повесить. Корнилов». Только тогда мне стала понятна перемена лица Верховного.

Эти два слова произвели на меня потрясающее впечатление. Дрожащей рукой я передал эту тягостную бумагу офицеру и тот, бегло взглянув и удостоверившись о наличии подписи Верховного на резолюции, произнеся: «М-м!..», моментально вышел. Мне было крайне тяжело передать смертный приговор. «Почему именно мне пришлось передать эту бумагу? Почему именно я, а не Долинский или дежурный офицер конвоя? Зачем, Аллах, Ты сделал меня невольным передатчиком людям смерти? Зачем, зачем?!» – говорил я, ропща на Аллаха и мучаясь. С таким чувством я вошел к Верховному, надеясь застать его в таком же состоянии, но, взглянув на суровое спокойное лицо его, я убедился, что в данный момент наши самочувствия различны.