Жизнь и смерть генерала Корнилова

Верховного вынесли на берег Кубани. Находившиеся в роще люди, не зная о том, что снаряд попал в дом, беспечно разговаривали, но увидя, что несут Верховного, бросились к нему. Первый подбежал начальник конвоя полковник Григорьев. Послышались чьи-то рыданья. Генерал Деникин с влажными глазами сидел на земле недалеко от берега реки. На лице Верховного были видны мелкие ссадины и ранено было левое ухо. Врач Марковского полка, прибежав, принялся останавливать кровь, сочившуюся из левой руки, пробитой осколком снаряда, но уже было поздно!

– Доктор, есть ли надежда? – спросил, не двигаясь со своего места, генерал Деникин.

Доктор, приоткрыв глаза Верховному, в ответ отрицательно махнул головой. Прошла минута, – раздавалось только тяжелое хрипение Верховного и… Великого бояра не стало!

– Кто же будет командовать армией? – раздались кругом голоса.

– Я! Я приму командование! – сквозь слезы произнес генерал Деникин, подходя к Верховному. – Хан и Долинский, везите тело в Елизаветинскую! – приказал он нам.

Положив тело Верховного на дроги и прикрыв сверху буркой, пробитой снарядом (она лежала на кровати во время взрыва), мы пошли в Елизаветинскую. За дрогами Дронов (конюх Верховного) вел мрачного булана, который, как бы почуяв потерю великого своего седока, опустив голову вниз, шагал печально и медленно. Каждый из встреченных офицеров или солдат, увидя булана, не спрашивая у нас ни слова, подходил к дрогам и рыдал. На полпути к Елизаветинской мы встретили генерала Алексеева, по вызову генерала Деникина ехавшего на ферму. Он, поравнявшись с нами, слез с лошади и, подойдя к дрогам, приоткрыл лицо Верховного, снял шапку, перекрестился, поклонился телу и, обратившись к находившемуся здесь же полковнику Григорьеву, тихим голосом приказал:

– Возьмите на себя, полковник, заботу о теле!

– Слушаюсь! Слушаюсь! – поспешно ответил полковник Григорьев, поглядывая на Долинского и меня, как на людей, очутившихся теперь не у дел.

Наконец тело Верховного привезли в Елизаветинскую. Внеся его в первую попавшуюся на окраине станицы хату, мы принялись приготовлять все необходимое для погребения. Через полчаса была приготовлена теплая вода, и мы, раздев Верховного, положили в цинковую ванну и начали мыть. Мыли его жена ротмистра Натанзона, которая была в армии сестрой милосердия, хозяйка дома и я. Мыли Верховного три раза, так как нельзя было остановить сочившуюся кровь. Помыв, мы одели Верховного и положили на стол в углу хаты, поставив часовыми туркмен. Пришел батюшка, в доме которого мы остановились в день приезда в Елизаветинскую, и отслужил панихиду.

Весть о смерти Верховного мгновенно разнеслась по станице, и раненые, кто только мог двигаться, приходили поклониться телу любимого вождя. Офицеры рыдали, точно дети. А как сильна была их вера и любовь к Верховному, показывает тот факт, что, пока мы мыли Верховного, его бурка, брюки, полушубок и папаха, оставленные нами на солнце для просушки, были разрезаны пришедшими на куски и разобраны на память. На фронте известие о смерти Верховного произвело потрясающее впечатление. Люди пачками начали прибывать в Елизаветинскую. Многие теперь не верили в успех дела и в нового командующего. Даже генерал Эльснер, увидев меня, не выдержал и, рыдая, говорил:

– Все теперь пропало! Хан, голубчик, на кого он нас оставил?!

Наступила темнота. Была объявлена эвакуация раненых. Тело Верховного положили в гроб и, забив гвоздями, поставили нa дроги впереди обоза. На мою просьбу посадить на всякий случай на дроги туркмена, который мог бы бдительно следить за возчиком, полковник Григорьев сказал:

– Корнет, вы тут ни при чем (он меня усиленно называл корнетом, не желая принять во внимание представление Верховным меня и еще нескольких туркмен-офицеров в следующие чины). Тело генерала Корнилова поручено мне, и оно всецело находится в моем распоряжении. Поступлю я так, как захочу! Ваше указание старому полковнику, прожившему на свете пятьдесят с лишком лет, нахожу неуместным, и вообще, вы со своими указаниями… тем более, что вы теперь не адъютант!

– Виктор Иванович, я не понимаю генерала Алексеева, поручившего тело Верховного такому ненадежному человеку, как полковник Григорьев. Ведь ты знаешь, как Верховный презирал этого господина. Я боюсь за тело Верховного. Оно не уцелеет в руках этого легкомысленного человека! – сказал я, подойдя к Долинскому.

– Хан, дорогой, мы с тобой верой и правдой служили Верховному и общему делу. Верховный убит и сейчас же забыт этими господами. Мы ничего с тобой не сможем сделать, раз руководитель армии поручил тело Григорьеву. Я и ты теперь в стороне. Если что случится с телом Верховного, это ляжет на их совесть. Тебе или мне идти к командующему и говорить по этому поводу – неудобно, так как генерал Деникин знал отлично отношение Верховного к Григорьеву, и если он не принимает никаких мер против распоряжения генерала Алексеева, то, очевидно, у него на это имеются свои соображения! – ответил мне Долинский.