Жизнь и смерть генерала Корнилова

   — Станица наша расширилась, расстроилась. Только в этом году восемнадцать новых дворов возведено.

   — Завидую я тебе, Василий, — дрогнувшим голосом произнёс Корнилов. Пожаловался: — Мне так иногда хочется вернуться назад, в своё прошлое, в детство, на озеро Зайсан, либо в станицу Каркаралинскую, что хоть криком кричи. Если бы человек мог возвращаться в своё прошлое, он бы многие досадные оплошности исправил...

   — Не дано, ваше благородие.

   — Охо-хо-хо, грехи наши тяжкие. — Корнилов согнулся по-старчески, в голосе его прозвучали скрипучие разлаженные нотки. Он ещё раз хлопнул казака по плечу. — Дорога у нас будет длинная, времени свободного — воз и маленькая тележка, о многом сумеем переговорить... Кстати, а по отчеству как будешь?

   — Васильевич.

   — Василий Васильевич, выходит. Буду знать. Кстати, Василий Васильевич звучит лучше, чем просто Вася.

   — Да-к... — Казак замялся, приподнял одно плечо, потом другое. — Мне неудобно как-то.

   — Неудобно с печки в штаны прыгать, а всё остальное очень даже удобно, друг мой. Завтра с утра надо проверить лошадей, особенно ноги — нет ли расхлябанных подков... Это раз. И два — нет ли потёртостей? В горах нам никто не поможет, только сами себе...

   — Я в станице, случалось, ковалю вашему помогал.

   — Митричу, что ль?

   — Ему самому. Так вот, не взять ли нам, ваше благородие, с собой кое-какой инструмент? А? В пути мало ли что может случиться.

   — Взять. Обязательно взять. — Корнилов ещё раз примял ладонью погон на плече Созинова и ушёл.

Несмотря на апрель, погода в Ташкенте стояла уже летняя, жаркая, как в июле, воздух гудел от пчёл, солнце выжаривало карагачи и высокие, стройные стволы пирамидальных тополей до гитарного звона, город пахнул мёдом, яблоками и цветами.

Из казармы капитан направился на рынок, купил там снизку чеснока.

   — А чеснок зачем? — спросила Таисия Владимировна.

   — Никакая зараза не пристанет, если в кармане лежит головка чеснока, — даже холера, даже брюшной тиф, и те не прицепятся... Проверено много раз. В походе же всё может быть: и кусок грязи можно съесть, и хворую дичь случайно попробовать, и в моровое место попасть. А чеснок — штука спасительная, от всякой опасной хвори способен уберечь. После любой еды, после любой воды достаточно съесть дольку и можно быть уверенным — не занеможешь.

   — Интересно как. — Таисия Владимировна зябко поёжилась — дальних дорог и неизвестности она боялась, за мужа опасалась.

Созинов оказался ловким казаком, у него всё спорилось в руках, он, кажется, успевал бывать одновременно сразу в нескольких местах, чем вызывал у текинцев некое нехорошее изумление.

   — Шайтан! — крутили они из стороны в сторону каракулевыми папахами и делали круглые глаза.

Созинов, ловя на себе взгляды текинцев, только посмеивался. Потом не выдержал, подошёл к ним:

   — Я могу, чтобы мы лучше понимали друг друга, поставить вам бутылку. Хотите?

В глазах Керима мелькнуло что-то заинтересованное, живое, он отрицательно качнул головой:

   — Нет. Коран нам это запрещает.

Созинов развёл руки в стороны:

   — Тогда как же быть?

Керим улыбнулся:

   — Не знаю.

Улицы ташкентские благоухали, не было в городе ни одного палисадника, ни одного угла, где бы что-нибудь не цвело. Самым сильным запахом на улицах был запах мёда, он восхищал молодого казака, Созинов невольно крутил головой и произносил:

   — Вот это да-а-а!

По растроганному лицу его катился пот: в Ташкенте было жарко. На сухое ташкентское тепло Созинов реагировал по-своему:

   — Жар костей не ломит, но размягчаться нельзя.

В дорогу выступили ранним розовым утром, когда ночная темнота начала отступать, сбиваться в клубки, забивать низины и горные щели; светлые пятна, появившиеся в воздухе, стремительно порозовели, пространство наполнилось пением птиц.

Корнилов заглянул в комнату, где Таисия Владимировна спала с Наташей, вгляделся в сумрак — жена, почувствовав взгляд мужа, поспешно поднялась, капитан приблизился к ней и остановил коротким движением руки:

   — Таточка, не поднимайся, лежи, лежи...

   — Всё-таки ты уезжаешь? — неверяще прошептала успевшая подняться с постели Таисия Владимировна. Хотя она точно знала, что, несмотря на все задержки, муж уедет обязательно, об этом они вели речь каждый раз за ужином, и каждый раз её глаза наполнялись слезами, она не верила, что муж уедет.

   — Это же служба, Тата, — произносил Корнилов укоризненным тоном.

   — Я не хочу, чтобы ты уезжал.

Корнилов обнял её, погладил рукой по спине, лопаткам, стараясь, чтобы голос его звучал как можно мягче, что-то проговорил про службу, про дело, которое не ждёт, ощущая тщетность, пустоту своих слов...

   — Лавр... — Таисия Владимировна всхлипнула беспомощно, говорить она не могла: не было сил.

Он хотел отбыть не прощаясь — не получилось.

— Таточка, — произнёс Корнилов и умолк — виски сдавило что-то тугое, от жалости к жене, от осознания того, что она остаётся одна, сделалось нечем дышать, Корнилов поцеловал её в волосы, обнял и вышел из дома.