Жизнь и смерть генерала Корнилова

Главное было, чтобы Таисия Владимировна знала, что он живой, стремится на родину, помнит и жену свою, и дом свой, всё это прочно сидит в нём. Ночами он часто просыпался, подходил к окну и долго смотрел на тёмный, угрюмый двор, словно ожидал кого-то, какого-то тайного знака или сигнала, но ни знака скрытого, ни сигнала не было, и Корнилов, опечаленный, с горько обвисшими усами, отходил от окна.

Через месяц Корнилов снова попал в город Кёсег, в резервный госпиталь, расположенный в дубовой роще, на невидимой границе Австрии и Венгрии, — два государства эти были слиты тогда в одно...

Стояло тихое лето, недалёкие горы таяли в горячем сизом мареве, в роще самозабвенно пели птицы. От пения их щемило душу, горло сжимала чья-то тугая лапа.

Корнилов пробовал избавиться от неё — бесполезно, на шею словно бы насадили металлический обруч.

Через три дня к Корнилову в госпитальный барак пришёл врач.

   — Вам, господин генерал, надо бы банки поставить, — послушав хрипы, возникшие в груди генерала, произнёс врач на чистом русском языке.

   — Вы русский? — спросил Корнилов.

   — Так точно! Полковой врач Гутковский.

Генерал вздохнул: в любом немецком лагере сейчас сидят русские.

   — Ну что ж, банки так банки, — покорно сказал Корнилов, хотя очень не любил разные медицинские процедуры — не потому не любил, что от них не было никакой пользы, по другой причине — ощущал себя беспомощным, особенно когда ставили банки, лёжа с голой спиной и задранной на шею рубахой. — Ставьте!

   — Организм у вас крепкий, господин генерал, — сказал Гутковский, — только ослаб после ранения. Организму нужна реабилитация.

   — Реабилитация... — Корнилов поморщился: он плохо относился и к разным словечкам, имеющим к России примерно такое же отношение, как Кёсег к Гималаям.

   — Да, восстановление организма, — подтвердил врач.

В госпитале работало несколько русских военнопленных. На подхвате у Гутковского, в частности, находился фельдшер Окского пехотного полка Серафим Цесарский, тёмные тесные палаты убирали Константин Мартьянов и Пётр Веселев — неунывающие люди, которые вечером под мандолину пели грустные песни про ямщика и его погибающую любовь, песни эти приходили послушать люди из всех бараков.

Гутковский снабжал их лекарствами, лечил, выдавал рецепты, занимался растирками, ставил банки и клизмы, заставлял стирать бинты... А вообще, русская речь в Кёсеге звучала в различных местах, не только в резервном госпитале, предназначенном для военнопленных.

Банки Гутковский поставил мастерски, Корнилов даже не почувствовал их, после двух сеансов ему сделалось легче, и Корнилов поблагодарил врача.

   — Спасибо, доктор. Напрасно я сомневался в силе банок.

   — Ещё пара сеансов — и вы можете говорить мне спасибо, ваше высокопревосходительство. Сейчас ещё рано.

Гутковский познакомил Корнилова и с чехом Францишеком Мрняком, который числился в госпитале работником на подхвате — он и судки из-под больных выносил, и полы мыл, и печи в больших гулких палатах топил, и с винтовкой в охране стоял — словом, был на все руки...

   — Я сочувствую России, господин генерал, — сказал Мрняк Корнилову, — и готов перейти на сторону русских.

   — Весьма похвально, — сухо отозвался Корнилов.

   — Наверное, потому меня и не посылают на фронт, — голос Мрняка сделался жалобным, — знают, что я перейду на сторону русских. — Мрняк показал чистые частые зубы. — Уважаю русских!

Гутковский, оглядевшись по сторонам — не слушает ли кто их, — сказал Корнилову:

   — Францишек — надёжный человек. Ему можно доверять.

Францишек Мрняк достал Корнилову старую, потёртую форму австрийского ландштурмиста[33], а также затрёпанную, побывавшую в разных передрягах солдатскую книжку на имя рядового 83-го пехотного полка Штефана Латковича. Корнилов прекратил бриться, зарос и стал походить на безнадёжного, смирившегося со своей судьбой старика. Гутковский у знакомого мадьяра купил карту Карпат, отдал её Корнилову.

   — Карта хоть и не военная, но довольно приличная.

Бежать генералу непросто — он всё время находится на виду, за ним следят, если он долго не показывается — начинает суетиться охрана. Рядовых часто выводят на работу, генералы, как правило, сидят в крепости, если же генерала куда-то отправляют, то окружают плотным конвоем, который не даст сделать лишнего шага.

Корнилов твёрдо решил бежать. Уповая на Бога, на везение, на счастливую звезду, хотя и понимал: если его поймают, то, как пить дать, поставят к стенке. К беглецам и немцы и австрийцы относятся одинаково плохо, выкручивают руки, швыряют в ледяные карцеры, вышибают зубы.

Главное — оторваться от погони, обмануть тех, кто кинется следом, сделать бросок по железной дороге, потом отсидеться где-нибудь на чердаке среди пыльных, старых вещей два-три дня, выждать, когда уляжется суматоха, и зашагать на восток, к линии фронта, к границе.

Корнилов был мрачен. Часами вглядывался в небольшую карту, переданную ему Гутковским, в изгибы капризной Быстрицы, Днестра, в коричневые наплывы горных высот, теребил тёмную бородку, обильно проросшую на щеках. Впрочем, не везде она была тёмной, седины тоже хватало.