Жизнь и смерть как личный опыт. Реанимация. Исповедь человека, победившего приговор врачей

Поскольку выступить против существующих порядков смелости не хватает, молодые родители нередко вымещают свое негативное настроение на маленьких детях, а повзрослевшие дети, в свою очередь, – на состарившихся родителях. «По данным оперативных органов, ежегодно в России около 2 млн детей избиваются родителями. Для 10 % избиение заканчивается смертью. Более 50 тысяч детей бегут из домов, спасаясь от пап и мам».

Так, может, нужно не столько стимулировать рождаемость, сколько направить усилия на сохранение 200 тысяч маленьких жизней, которые в муках и отчаянии принимают смерть от изуверов-родителей?

Могут возразить, что речь идет о неблагополучных семьях. Отвечаю – только те, кто развалил страну, кто проводил шоковую терапию, кто, пользуясь близостью к власти, отхватил самые лакомые куски, только они виноваты в неблагополучии сотен тысяч российских семей. И когда нас уверяют, что крах Советского Союза произошел без жертв, ох как лукавят новоявленные «летописцы»!

Главные социальные «завоевания» современной России – низкая рождаемость, высокая смертность, постоянно растущая армия беспризорных, нищие пенсионеры. Этот список можно продолжать. Да только что пользы? От возмущения хочется выть волком, только не на Луну, а на тех, кто все это сотворил и кто их оправдывает.

С другой стороны, затаенный протест тех, кому мало досталось, выливается в стремление любыми путями урвать свою долю, чтобы хоть как-то компенсировать грабеж на государственном уровне.

Министры и олигархи обогащаются на макроуровне, все другие слои общества, в том числе и медики, выжимают себе в карман все, до чего могут «дотянуться». Директор – из института, главврач – из больницы, все вместе – из больного, молодого врача, аспиранта, да хоть из последней утки из-под пациента, было бы что!

Звучит цинично, неблагородно, прямо скажем, по скотски. Но чем медицинские работники хуже других, растаскивающих прямо на глазах достояние страны? Не хотят они быть «быдлом», работающим только за корм, не хотят выглядеть «несовременными». И мало кто задумывается о том, что этот губительный для общества процесс ведет в никуда.

Вот и меня готовили к «демонстрации» родственникам в таком состоянии, когда цифрой «900» уже не отделаешься. Никогда бы я не осмелился высказать подобные подозрения публично, если бы их не подтвердил один из врачей больницы, когда мы с ним случайно встретились после моего выздоровления. В ответ на мучавшие меня сомнения в том, не намеренно ли меня доводили до полного истощения, он подтвердил: да, такие случаи бывают, и он знает, как, кем и зачем это делается.

Сейчас трудно предполагать, сколько бы длилась моя агония, удалось бы врачам вывести меня из того состояния, в котором я оказался на шестой день после операции. Но для неотвратимого «переезда» в морг я уже почти созрел. Если бы не...

Распорядилась... судьба

...Если бы не моя семья. Пока я безуспешно старался справиться с последствиями операции, моя жена и сыновья не сидели сложа руки. Они подняли на ноги всех друзей и моих бывших коллег по работе. Им удалось добиться, чтобы дальнейшее лечение проводилось под контролем специалистов вышестоящей инстанции. Приехавшая по их поручению комиссия оценила мое положение как критическое. Шансов выжить оставалось ничтожно мало.

За несколько часов до прибытия комиссии меня перевели в третью по счету реанимацию. Здесь тоже занимались наиболее тяжелыми случаями, но в отличие от предыдущей палаты не пускали все на самотек. Если имелась хоть малейшая надежда на выживание, врачи старались поставить пациента на ноги. Отделение служило как бы парадным фасадом больницы. Им гордились. Даже чисто внешне все выглядело вполне благопристойно.

Как только моя кровать оказалась около аппарата искусственного дыхания, к которому меня «приковали» на долгие и страшные 12 дней, мною стали немедленно заниматься. Наконец-то пригодилась трубка для искусственного питания, и мне начали давать какие-то жидкие смеси, обеспечивавшие прилив энергии в организме. Но все же истощение оказалось настолько сильным, что я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, ни повернуться самостоятельно со спины на бок.

Персонал, готовившийся к приезду комиссии, переворачивал меня как бревно, меняя белье, матрас и другие больничные аксессуары. Их раздражало, что я не могу сохранять равновесие, когда меня переворачивали на бок, не способен удержать поднятую руку или ногу. Ни сострадания, ни жалости – лишь раздражение из-за необходимости повторять одно и то же действие многократно.

Как мне потом рассказывали медсестры, с которыми удалось установить нормальные человеческие отношения, раздражение возникало из-за бессмысленности той работы, которую их обязали делать для безнадежного, с их точки зрения, больного. Опыт и повседневная практика убеждали, что не стоит таких трудов пациент, дни, а скорее часы которого сочтены.