Жизнь и смерть Михаила Лермонтова. Сказание об Омаре Хайяме

Тот повернул к Васети рябое костистое лицо, прошамкал:

— Шлушаю тебя, гошподин.

— Ты не мог бы назвать свое самое большое желание?

— Шамое, шамое? — спросил рыбак.

— Да. Именно.

— Поймать хотя бы пяток рыбок.

— А еще?

— Еще штолько же жавтра.

Рыбак снова уставился на воду.

— Слышал? — обратился Васети к Хайяму. — Философия сиюминутной жизни в чистом виде, не угодно ли?

Хайям возразил:

— Нет, не угодно! Это не философия. Это верх желания голодного и бедного человека.

— Сделай поправку, Омар: большинства людей.

Омар Хайям сказал, что, если даже рыба предел желаний, это лучше, чем блаженство рая где-то в отдаленном и очень туманном будущем.

Васети рассмеялся.

— Это хорошо известно, Омар: ты в кредит не веришь.

— Да, не верю. Предпочитаю наличными и немедленно, пока бьется мое сердце.

— Это знаем по твоим стихам.

— И ничего вы не знаете! — проворчал Хайям. Он крепко ударил хворостинкой по воде. И повторил: — Не знаете!

— Согласен! — И, смеясь, Васети продолжил: — Мы много не знаем из того, что ты иногда сочиняешь и куда-то прячешь.

Хайям казался рассерженным.

— И ничего я не прячу! Я просто кидаю их куда попало. Чаще всего приобщаю к мусору.

Васети перестал смеяться. Положил руку на колено Хайяму. Сказал:

— Мы друзья, Омар?

Тот кивнул.

— Мы давно работаем рядом?

— Скоро двадцать лет.

— Я до сих пор не уразумел одного…

— Только одного? — улыбнулся Хайям.

— Ты не смейся. Только одного…

— Люди иногда всю жизнь живут бок о бок и умирают, так и не поняв друг друга.

— Омар, ответь мне на вопрос: почему ты делаешь вид, что стихи не твое дело, что стихи вовсе тебя не касаются?

Хайям медленно поднял правую руку.

— Это неправда. Я люблю Фирдоуси и некоторые стихи Ибн Сины.

— Я не о том, Омар. Я имею в виду твои стихи. Именно твои, а не чьи-либо другие.

Хайям бросил хворостину в воду, подпер голову руками.

Васети сказал:

— Мы, твои друзья, часто подбираем твои стихи. Прямо с пола. И храним у себя…

— …и отдаете переписчикам? — перебил Хайям.

— Только не я. Может быть, ты стесняешься занятия стихами? Если это так, я никогда не напомню о них.

Омар Хайям погладил бороду, потер лоб обеими руками, точно у него болела голова. И сказал:

— Это неправда: никто не должен стесняться стихов, в том числе и я, если они настоящие. Вот мое мнение о поэзии: она сама жизнь! И тот, кто говорит: я позабавлюсь стихами, а потом обращусь к настоящему делу, — тот глубоко ошибается. Тот, кто слагает хорошие стихи, тот живет полной жизнью. Поезжай в Гарм-Сир до самого моря, сходи в Дур до самого южного залива, поезжай в Казвин или в противоположную сторону — в Хорасан, и на всем нескончаемом пути ты встретишь людей, которые поют песни и читают стихи. Ибо они хотят жить. Они не говорят, что Бируни сказал то-то и то-то, они не говорят, что Архимед сделал то-то и то-то. Они читают Фирдоуси и плачут вместе с ним, и радуются вместе с ним. Когда достопочтенный Санаи пишет стихи, он живет большой и нужной жизнью. Он при этом и шах, и султан, и хакан, и раджа. Я хочу сказать, что он царь царей всех народов и стран. Госпожа Поэзия слишком добра и слишком сурова. Лик ее и мил, и уродлив. Это смотря по тому, к кому с каким сердцем и с какой душой поворотится она. Госпожа Поэзия к тому же учительница — требовательная и скупая на похвалы. И когда меня кое-кто по недомыслию называет поэтом, я внутренне трясусь от страха и стыда! Говорю это тебе без ложной скромности: я всего-навсего прилежный ученый, идущий по стопам великих. А по должности — астролог его величества. Вот откуда этот страх, о котором говорю тебе.

Васети слушал со вниманием и сочувствием. Все, что бы ни делал или ни говорил Омар эбнэ Ибрахим, он делал и говорил серьезно, обдуманно, убежденно. И вместо того чтобы затевать спор со своим другом, Васети прочитал рубаи. Он читал стоя, торжественно, правда, не совсем умело.

Рябой рыбак прислушался к Васети. И он крикнул молодому рыбаку, сидевшему на берегу, чуть поодаль:

— Баба́! Поди-ка сюда, здесь идет соревнование поэтов.

Тот, которого звали Баба́, живо откликнулся, позвал еще кого-то.

Васети продолжал читать рубаи, и даже лучше, чем наедине с Хайямом.

Хаким поднял голову и увидел светящиеся глаза, воистину красивейшие глаза бедных, тщедушных на вид людей. Они были рады. Они благодарно взирали на Васети, подбодряли его.

А когда Васети передохнул, один молодой рыбак принялся читать сам — бейты и рубаи, газели[32] и касыды. Читал нараспев, с удовольствием, самозабвенно. И наконец устал. Тогда слово перехватил пожилой человек, седобородый и скуластый. Он читал выразительно, обращаясь ко всем поочередно. Читал про любовь и розы, про вино и женщин, про битвы и разлуку…

— А теперь ты, уважаемый господин, — попросил он Васети.

Меймуни Васети провозгласил стихами тост за любовь. А потом он показал, иллюстрируя рубаи, как меджнун разбил чашу о камень. Это очень понравилось рыбакам.

— Нашстояший мушшина! — сказал рябой.

— Повтори-ка снова, уважаемый господин, — попросили его друзья.