Жизнь и смерть на Восточном фронте. Взгляд со стороны противника

К тому времени понадобились дополнительные помещения. Раненых отсортировали и освободили несколько коек. В госпиталь прибыла целая делегация во главе с генералом медицинской службы. В его окружении находился один дородный медик, похожий на директора фабрики. Несомненно, он совсем недавно был прихвачен призывной комиссией и спрятался в какой-то медицинской части. Когда толпа врачей проходила мимо моей койки, я попросил этого «медика» подать мне надувную подушку, которая лежала у моих ног. Он ответил, что мне следовало попросить кого-нибудь другого, так как это не входило в его обязанности.

Я не поверил своим ушам, потерял самообладание и вышел из себя. С тяжелым ранением, бледный, небритый, с впавшими щеками и свалявшимися волосами, я лежал на деревянной койке. На стуле рядом с ней лежал мой полевой китель со всеми наградами, включая серебряный знак за ранение. А передо мной стоял этот жирный, процветающий человек. Разодетый, с прилизанными волосами, он имел наглость заявить, что не должен оказывать одну небольшую услугу, состоявшую в подаче одной маленькой вещи. В течение всей своей офицерской службы я никогда так не терял контроль над собой перед подчиненными и так не кричал, как в этом случае.

Собравшись с остатками сил и дыхания в своем жалком теле, я обрушил всю ярость бойца с передовой против «проклятых тыловиков». «Там, на фронте, нас расстреливают на куски, а эта свинья, которая никогда в своей жизни не слышала свиста пуль, не хочет подать подушку раненому». Я просто обезумел. Меня душили слезы. Некоторые господа из состава делегации были поражены и пришли в негодование. Чтобы меня успокоить, пришли люди из персонала госпиталя, а эта карикатура на доброго самаритянина поспешила покинуть помещение.

Ночью в этой комнате было еще страшнее. Каждый вечер мне давали морфий, но его притупляющее воздействие продолжалось только несколько часов. К часу ночи я просыпался в запачканной постели и терпеливо ожидал прихода сестры, которая раздражалась оттого, что ей надо было прибираться за мной. Никогда я не видел, чтобы в одном месте было собрано так много страдания, как в этой комнате. На соседней койке солдат, совсем еще мальчик, постоянно просил воды. Получивший ранение в живот, он был недавно прооперирован, и ему не разрешалось пить. Все старались заставить его понять это, но не смогли. В какой-то момент, когда за ним не наблюдали, он открыл свою грелку. Я был слишком слаб, чтобы суметь отговорить его, и он с жадностью проглотил содержимое. На следующее утро он был уже мертв. Напротив меня у другого человека были раздроблены ноги. Спокойно и отрешенно он лежал на своей койке. Так он и умер.

С другой стороны, эти впечатления, какими бы угнетающими они ни были, придавали мне мужество, и я старался собраться с силами. Намерения умирать у меня не было. Во мне зарождалась надежда выбраться оттуда. Конечно, город был окружен, а я был непригоден для транспортировки. Несколько дней у меня держалась высокая температура, но это должно было пройти, и тогда, думал я, на самолете или на корабле, но я обязательно смогу спастись. С огромным трудом мне удалось нацарапать несколько строчек матери и Гизеле. Гизела их получила, а мать нет.

Потом меня перенесли в комнату на втором этаже здания. В ней стояло шесть деревянных коек. Мои новые товарищи, все офицеры, были, как и я, тяжело ранены, но, судя по всему, их жизнь была уже вне опасности. Моим соседом справа был Франц Манхарт, лейтенант-зенитчик из Графенберга в Нижней Австрии. (После войны он смог достичь поста начальника отдела австрийского Министерства финансов.) У него была раздроблена левая рука, но он мог ходить. Напротив, с ампутированной левой рукой, лежал обер-лейтенант противотанковой артиллерии Наберт из Швейдница. Как выяснилось, у нас оказался целый ряд общих знакомых, включая одну актрису Земельного театра, которую я видел в пьесе Зудермана «Госпожа Зорге» (Герман Зудерман, 1857–1928 гг., немецкий драматург и романист. — Прим. ред.). Когда Наберту делали перевязку, то от обрубка его руки исходила такая вонь, что всех нас постоянно тошнило. Слева от меня лежал капитан-танкист, у которого было раздроблено правое бедро. Он все время пытался пошевелить пальцами на ног§. Потом его забрали на операцию, и он вернулся без правой ноги. Проснувшись после наркоза, он обеими руками нащупывал то место, где у него раньше было колено. Он все еще чувствовал его. Осознание того, что он перенес ампутацию, оказало на него сокрушительное воздействие. Задыхаясь, он втягивал в себя воздух сквозь сжатые зубы, а потом, не издавая ни единого звука, в ужасе обхватывал голову обеими руками. Вечером 25 марта он был увезен людьми из его части. Предполагалось, что йочью в порт зайдет эсминец, который возьмет его на борт.