Жизнь и смерть на Восточном фронте. Взгляд со стороны противника

Как и прежде, марши совершались по ночам, зачастую по 30 километров. Для связных это означало еще большее расстояние, поскольку вдобавок к маршам им приходилось еще и разносить сообщения. В начале марша люди разговаривали, но затем постепенно замолкали и становились молчаливыми, как сама ночь.

В то время я гордился состоянием своих ног. Не было никаких признаков волдырей, ушибов или потертости. Ведь я был пехотинцем от макушки до подошв. Фактически подошвы были даже важнее макушки. К трудностям марша добавлялся голод. Однажды случилось так, что полевая кухня не выдвигалась вперед двое суток. Тылы ушли настолько далеко на запад, что в горячке повседневных забот и из-за больших расстояний еда испортилась. Хлеб и маргарин закончились. «Железный паек», маленькую банку очень жирных мясных консервов и небольшую упаковку сухих продуктов, трогать не разрешалось. В деревнях, если они еще не были сожжены дотла, найти было ничего нельзя. У бедных жителей просто ничего не осталось. Как-то утром один смышленый парень отыскал несколько пчелиных ульев. Наша рота, то есть все 20 человек, забирались руками в сладкую, липкую массу и лизали этот горький мед, который пустые желудки принимали не сразу. Помню, как нашли висящие на кустах помидоры, которые еще не покраснели. Мы ели морковь и репу, почти не очищенные от земли, но при этом без всяких последствий для желудка.

Однажды солдаты раздобыли для меня «вьючное животное». У этого животного, т. е. улошади, вместо поводьев была веревка, но не было ни седла, ни уздечки. Сначала она позволила мне к ней подойти, и я вскочил на нее одним прыжком. Батальон шел тогда ночным маршем. Сидеть на гладкой лошадиной спине и при этом передвигаться, было для меня почти что невероятным чувством. Но удовольствие продолжалось только до следующей деревни. Когда я проезжал мимо одного из горевших домов, упала горящая балка, и от нее взметнулись искры. Моя лошадь испугалась, взбрыкнула и рванулась вместе со мной. Я проскакал мимо пожаров и мимо шеренг батальона, медленно идущие одна за другой. Я не мог остановить свою клячу и, теряя равновесие, стал сваливаться с ее спины. Сползая налево, я просто не мог отпустить веревку, которая служила мне поводьями. Лошадь неслась через деревню, а я держался под ее шеей, закинув правую ногу на круп. Потом она или просто успокоилась, или нагрузка на ее шею стала слишком большой. Она остановилась и как ни в чем не бывало позволила мне слезть. Однако комичность этой неожиданной и опасной ситуации имела ободряющий эффект, и добродушные насмешки не зардели меня нисколько.

4 октября стало известно, что мы подходим к последнему рубежу обороны и что отступление закончилось. Эта новость придала сил и нашим уставшим телам, и нашему духу. Командир батальона объявил, что новые позиции были хорошо оборудованы и что нас поджидают полевые кухни с огромным количеством еды. Должны были выдать фронтовые пайки, немного сладостей и свежее белье без вшей. И самое главное, было объявлено, что в нашу роту пришло пополнение. Численность роты снова доводилась до штатной.

За два километра до основной полосы обороны находилась небольшая деревня Пуплы. Так как она могла быть использована противником для размещения войск, а также помешать обзору и ведению огня с нашей стороны, то военная необходимость требовала ее уничтожения. Таким неблагородным делом наша рота еще не занималась. Но разве в той войне было место для благородства? Моей роте было приказано поджечь дома по правой стороне улицы. Там, поблизости от Смоленска и «большака», т. е. шоссе, маленькие деревянные домики являли собой больше признаков цивилизации, чем мы видели до этого. Было заметно, что мы недалеко от большого города, что было видно по никелированной кровати, которую я увидел в одном доме.

Не считая нескольких стариков, жители покинули деревню. По морщинистым лицам тех, кто остался, текли слезы. Совершенно древний старик, который узнал Шо мне офицера, поднял руки. Он стонал и просил меня пощадить дом, в котором он прожил всю свою жизнь и в котором хотел умереть. Старик меня тронул. Было странно, что интенсивная пропаганда и масса впечатлений от Жестокости этой кампании не смогли подавить простые человеческие чувства полностью. Я боролся со своим чувством долга, и мне стало легче оттого, что мои подчиненные поняли меня, когда я приказал им пощадить дом этого старика.

Рота пошла дальше и подожгла следующий дом. Старик пытался целовать мне руки и желал долгих лет жизни. Отмахиваясь от его благодарностей, я постарался растолковать ему, чтобы он проследил за тем, чтобы пламя от соседнего дома не перекинулось на его жилище. Если бы среди моих солдат оказался какой-нибудь «фанатик», то из-за этого русского я бы. мог попасть под суд военного трибунала. Но таких среди нас не было. Как только человек попадал на фронт, он заново открывал в себе свои истинные качества.