Жизнь и судьба

Теперь Штрум, наблюдая за разговором Суслакова с темноволосым молодым человеком, видел, что тот ничего не просил у Суслакова, – как бы грациозно ни была выражена просьба, всегда можно угадать, кто просит и у кого просят. Наоборот, молодой человек не прочь был поскорей закончить разговор с Суслаковым. Молодой человек с подчеркнутой почтительностью поклонился Чепыжину, но в этой почтительности мелькнула неуловимая, но все же как-то и уловимая небрежность.

– Между прочим, кто этот юный вельможа? – спросил Штрум.

Постоев проговорил вполголоса:

– Он с недавнего времени работает в отделе науки Центрального Комитета.

– Знаете, – сказал Штрум, – у меня удивительное чувство. Мне кажется, что упорство наше в Сталинграде – это упорство Ньютона, упорство Эйнштейна, что победа на Волге знаменует торжество идей Эйнштейна, словом, понимаете, вот такое чувство.

Шишаков недоуменно усмехнулся, слегка покачал головой.

– Неужели не понимаете меня, Алексей Алексеевич? – сказал Штрум.

– Да, темна вода во облацех, – сказал, улыбаясь, оказавшийся рядом молодой человек из отдела науки. – Видимо, так называемая теория относительности и может помочь отыскать связь между русской Волгой и Альбертом Эйнштейном.

– Так называемая? – удивился Штрум и поморщился от насмешливой недоброжелательности, проявленной к нему.

Ища поддержки, он посмотрел на Шишакова, но, видимо, и на Эйнштейна распространялось спокойное пренебрежение пирамидального Алексея Алексеевича.

Злое чувство, мучительное раздражение охватило Штрума. Так иногда случалось с ним, ошпарит обида, и большой силы стоит сдержаться. А потом уж дома, ночью он произносил свою ответную речь обидчикам и холодел, сердце замирало. Иногда, забываясь, он кричал, жестикулировал, защищая в этих воображаемых речах свою любовь, смеясь над врагами. Людмила Николаевна говорила Наде: «Опять папа речи произносит».

В эти минуты он чувствовал себя оскорбленным не только за Эйнштейна. Каждый знакомый, казалось ему, должен был говорить с ним о его работе, он должен был быть в центре внимания собравшихся. Он чувствовал себя обиженным и уязвленным. Он понимал, что смешно обижаться на подобные вещи, но он был обижен. Один лишь Чепыжин заговорил с ним о его работе.

Кротким голосом Штрум сказал:

– Фашисты изгнали гениального Эйнштейна, и их физика стала физикой обезьян. Но, слава богу, мы остановили движение фашизма. И все это вместе: Волга, Сталинград, и первый гений нашей эпохи Альберт Эйнштейн, и самая темная деревушка, и безграмотная старуха-крестьянка, и свобода, которая нужна всем… Ну вот все это и соединилось. Я, кажется, высказался путано, но, наверное, нет ничего яснее этой путаницы…

– Мне кажется, Виктор Павлович, что в вашем панегирике Эйнштейну есть сильный перебор, – сказал Шишаков.

– В общем, – весело проговорил Постоев, – я бы сказал, перебор есть.

А молодой человек из отдела науки грустно посмотрел на Штрума.

– Вот, товарищ Штрум, – проговорил он, и вновь Штрум ощутил недоброжелательность его голоса. – Вам кажется естественным в такие важные для нашего народа дни соединить в своем сердце Эйнштейна и Волгу, а у ваших оппонентов просыпается в эти дни иное в сердце. Но над сердцем никто не волен, и спорить тут не о чем. А касаемо оценок Эйнштейна – тут уж можно поспорить, потому что выдавать идеалистическую теорию за высшие достижения науки, мне думается, не следует.

– Да бросьте вы, – перебил его Штрум. Надменным учительским голосом он сказал: – Алексей Алексеевич, современная физика без Эйнштейна – это физика обезьян. Нам не положено шутить с именами Эйнштейна, Галилея, Ньютона.

И он предостерег Алексея Алексеевича движением пальца, увидел, как заморгал Шишаков.

Вскоре Штрум, стоя у окна, то шепотом, то громко передавал об этом неожиданном столкновении Соколову.

– А вы были совсем рядом и ничего даже не слышали, – сказал Штрум. – И Чепыжин как назло отошел, не слышал.

Он нахмурился, замолчал. Как наивно, по-ребячьи мечтал он о своем сегодняшнем торжестве. Оказывается, всеобщее волнение вызвал приход какого-то ведомственного молодого человека.

– А знаете фамилию этого молодого вьюноши? – вдруг, точно угадывая его мысль, спросил Соколов. – Чей он родич?

– Понятия не имею, – ответил Штрум.

Соколов, приблизив губы к уху Штрума, зашептал.

– Что вы говорите! – воскликнул Штрум. И, вспомнив казавшееся ему непонятным отношение пирамидального академика и Суслакова к юноше студенческого возраста, протяжно произнес: – Так во-о-от оно что, а я-то все удивлялся.

Соколов, посмеиваясь, сказал Штруму:

– С первого дня вы себе обеспечили дружеские связи и в отделе науки, и в академическом руководстве. Вы как тот марктвеновский герой, который расхвастался о своих доходах перед налоговым инспектором.

Но Штруму эта острота не понравилась, он спросил:

– А вы действительно не слышали нашего спора, стоя рядом со мной? Или не хотели вмешиваться в мой разговор с фининспектором?

Маленькие глаза Соколова улыбнулись Штруму, стали добрыми и оттого красивыми.