Жизнь и судьба

Человеческое сознание, обращаясь к прошедшему, всегда просеивает сквозь скупое сито сгусток великих событий, отсеивает солдатские страдания, смятение, солдатскую тоску. В памяти остается пустой рассказ, как были построены войска, одержавшие победу, и как были построены войска, потерпевшие поражение, число колесниц, катапульт, слонов либо пушек, танков и бомбардировщиков, принимавших участие в битве. В памяти сохранится рассказ о том, как мудрый и счастливый полководец связал центр и ударил во фланг и как внезапно появившиеся из-за холмов резервы решили исход сражения. Вот и все, да обычный рассказ о том, что счастливый полководец, вернувшись на родину, был заподозрен в намерении свергнуть владыку и поплатился за спасение отечества головой либо счастливо отделался ссылкой.

А вот созданная художником картина прошедшей битвы: огромная тусклая луна низко нависла над полем славы, – спят, раскинув широко руки, богатыри, закованные в кольчуги, валяются разбитые колесницы либо подорванные танки, и вот победители с автоматами, в развевающихся плащ-палатках, в римских касках с медными орлами, в меховых гренадерских шапках.

Даренский, нахохлившись, сидел на снарядном ящике на огневых позициях артиллерийской батареи и слушал разговор двух красноармейцев, лежавших под шинелями у орудий. Командир батареи с политруком ушли в штаб дивизиона, подполковник, представитель штаба фронта – артиллеристы узнали, кто он, у связного, – казалось, крепко заснул. Красноармейцы блаженно дымили самокрутками, выпускали клубы теплого дыма.

Это, видимо, были два друга, связанные тем чувством, которое всегда отличает истинных друзей, – уверенностью, что каждая пустая мелочь, происшедшая в жизни одного, всегда значительна и интересна для другого.

– И что? – спрашивал, как будто насмешливо и безразлично, один.

А второй, как будто нехотя, отвечал:

– Что, что, разве ты его не знаешь? У человека ноги болят, человек не может в этих ботинках.

– Ну и что?

– Вот и остался в ботинках, не босиком же ходить.

– Да, значит, не дал сапог, – проговорил второй, и в голосе его не было следа насмешки и безразличия, – он весь был полон интереса к событию.

Затем они заговорили о доме.

– Что баба пишет? Того нет и этого нет, то мальчишка болеет, то девчонка болеет. Ну, баба, знаешь.

– А моя так прямо пишет: вам-то на фронте что, у вас пайки, а мы тут совсем пропадаем от военных трудностей.

– Бабий ум, – сказал первый, – она сидит себе в глубоком тылу и понять не может, что на передовой. Она твой паек видит.

– Точно, – подтвердил второй, – она не достала керосину и уж думает, что хуже этого дела на свете нет.

– Ясно, в очереди постоять трудней, чем в песках этих от танков бутылками отбиваться.

Он сказал про танки и бутылки, хотя и он, и собеседник его знали, что немцы ни разу не пускали здесь танков.

И тут же, не закончив возникшего и здесь, в ночной военной пустыне, вечного семейного разговора – кому больше тяжести выпало в жизни, мужчине или женщине, один нерешительно сказал:

– Моя, между прочим, больная, у нее с позвоночником неувязка, подымет тяжелое – и лежит потом неделю.

И снова казалось, разговор совершенно изменился, они заговорили о том, какие кругом безводные, окаянные места.

Тот, что лежал поближе к Даренскому, проговорил:

– Разве она от вредности пишет, просто не понимает.

И первый артиллерист добавил, чтобы отказаться от злых слов, что говорил о солдатских женах, и одновременно не отказаться от них:

– Точно. Это ж от дурости.

Потом они подымили, помолчали и заговорили о безопасных бритвенных лезвиях и опасных бритвах, о новом кителе командира батареи, о том, что все равно, как ни тяжело, а жить на свете хочется.

– А погляди, ночь-то какая, знаешь, я еще в школе учился, картину такую видел: стоит луна над полем, и кругом лежат побитые богатыри.

– Что ж тут похожего, – рассмеялся второй, – то богатыри, а мы что, воробьиного рода, наше дело телячье.

60

Нарушая тишину, вправо от Даренского раздался разрыв. «Сто три миллиметра», – определило привычное ухо. В мозгу пронеслись мысли, обычно связанные с разрывами вражеских мин и снарядов: «Случайный? Единичный? Пристрелка? Не взял бы в вилку. А вдруг огневой налет? А не пустит ли танки?»

Все привычные к войне люди прислушались, подумали примерно то же, что подумал Даренский.

Люди, привычные к войне, умеют из сотни звуков отличить один, истинно тревожный. Сразу же, чем бы ни занят был солдат, держал ли в руке ложку, чистил ли винтовку, писал ли письмо, ковырял ли пальцем в носу, читал ли газетку или был поглощен полным бездумьем, которое посещает иногда в свободные минуты солдата, – он мгновенно поворачивает голову, тянет жадное, умное ухо.

И тотчас же получился ответ. Несколько разрывов послышалось справа, затем слева, и все вокруг затрещало, загремело, задымилось, задвигалось.

Это был огневой налет!

Сквозь дым, пыль, песок прорезывался огонь взрывов, и из огня взрывов прорывался дым.

Люди бежали, падали.