Жизнь и судьба

Она первой окликнула его. На ней было пальто, которого Виктор Павлович не видел раньше, и он не сразу узнал ее.

– Удивительно, – сказал он, – каким образом вы оказались на Калужской?

Она несколько мгновений молчала, глядя на него. Потом, покачав головой, сказала:

– Это не случайность, я хотела вас встретить, поэтому я и оказалась на Калужской.

Он смутился, слегка развел руками.

На мгновение сердце упало, ему показалось, – она сейчас сообщит ему что-то очень страшное, предупредит об опасности.

– Виктор Павлович, – сказала она, – я хотела с вами поговорить. Петр Лаврентьевич мне рассказал обо всем.

– А, о моих замечательных успехах, – сказал Штрум.

Они пошли рядом, и могло показаться, что идут два незнакомых человека.

Штрума стесняло ее молчание, и, искоса поглядев на Марью Ивановну, он сказал:

– Людмила меня ругает за эту историю. Вы, верно, тоже хотите сердиться на меня.

– Нет, я не сержусь, – сказала она. – Я знаю, что заставило вас поступить таким образом.

Он быстро посмотрел на нее.

Она сказала:

– Вы думали о своей матери.

Он кивнул.

Потом она сказала:

– Петр Лаврентьевич не хотел вам говорить… ему рассказали, что против вас ополчились и дирекция и партийная организация, он слышал, что Бадьин сказал: «Это не просто истерика. Это политическая антисоветская истерика».

– Вот какая у меня истерика, – сказал Штрум. – А я ведь чувствовал: Петр Лаврентьевич не хочет мне рассказывать о том, что знает.

– Да, не хотел. И мне больно за него.

– Боится?

– Да, боится. И, кроме того, он считает, что вы принципиально не правы.

Она негромко сказала:

– Петр Лаврентьевич хороший, он очень много пережил.

– Да-да, – сказал Штрум, – это и больно: такой высокий, смелый ученый и такая несмелая душа.

– Он очень много пережил, – повторила Марья Ивановна.

– И все же, – сказал Штрум, – не вы, а он должен был мне сказать об этом.

Он взял ее под руку.

– Слушайте, Марья Ивановна, – сказал он, – скажите мне, что там с Мадьяровым? Я никак не пойму, – что там произошло?

Его теперь постоянно тревожила мысль о казанских разговорах, часто вспоминались отдельные фразы, слова, зловещее предупреждение Каримова и одновременно подозрение Мадьярова. Ему казалось, что московские тучи над его головой неминуемо свяжутся с казанской говорильней.

– Я сама не пойму, что произошло, – сказала она. – Заказное письмо, которое мы послали Леониду Сергеевичу, вернулось в Москву. Переменил ли он адрес, уехал ли? Случилось ли самое худшее?

– Да, да, да, – пробормотал Штрум и на мгновение растерялся.

Марья Ивановна, видимо, думала, что Соколов рассказал Штруму о посланном и вернувшемся письме. А Штрум понятия не имел об этом письме, Соколов ничего не сказал ему. Штрум спросил ее, что произошло, имея в виду ссору Мадьярова с Петром Лаврентьевичем.

– Давайте зайдем в Нескучный, – сказал он.

– Но ведь мы идем не в ту сторону?

– Есть вход и со стороны Калужской, – сказал он.

Ему хотелось расспросить ее подробнее о Мадьярове, о его подозрениях по отношению к Каримову, рассказать о подозрениях Каримова. В пустынном Нескучном саду им никто не помешает. Марья Ивановна сразу поймет всю важность этого разговора. Он чувствовал, что может говорить с ней свободно и доверчиво обо всем тревожащем его, что и она будет с ним откровенна.

Накануне началась оттепель. По склонам холмов в Нескучном саду из-под растаявшего снега кое-где выглядывали мокрые прелые листья, но в овражках снег был плотным. Над головой стояло облачное унылое небо.

– Какой хороший вечер, – сказал Штрум, вдыхая сырой, холодный воздух.

– Да, хорошо, ни души, точно за городом.

Они шли по грязным дорожкам. Когда попадалась лужа, он протягивал Марье Ивановне руку и помогал ей перейти.

Они долго шли молча, и ему не хотелось начинать разговор, – ни о войне, ни об институтских делах, ни о Мадьярове и о своих опасениях, предчувствиях, подозрениях, хотелось молча идти рядом с маленькой, неловко и в то же время легко шагающей женщиной и испытывать чувство бездумной легкости, покоя, непонятно почему пришедшее к нему.

И она ни о чем не заговаривала, шла, немного опустив голову.

Они вышли на набережную, на реке стоял темный лед.

– Хорошо, – сказал Штрум.

– Да, очень, – ответила она.

Асфальтированная дорожка на набережной была сухой, они зашагали быстро, как два путника в дальней дороге. Им встретились раненый военный, лейтенант, и низкорослая плечистая девушка в лыжном костюме. Они шли в обнимку и время от времени целовались. Поравнявшись со Штрумом и Марьей Ивановной, они снова поцеловались, оглянулись, рассмеялись.

«Вот, может быть, Надя так ходила здесь со своим лейтенантом», – подумал Штрум.

Марья Ивановна оглянулась, на парочку и сказала:

– Как грустно, – и, улыбнувшись, добавила: – Мне Людмила Николаевна говорила о Наде.

– Да-да, – сказал Штрум. – Удивительно это странно.

Потом он сказал:

– Решил звонить директору Электромеханического института, предлагаться. А если не возьмут, – уеду куда-нибудь в Новосибирск, Красноярск.

– Что же делать, – сказала она, – видимо, так надо. Вы иначе не могли поступить.

– Как все это грустно, – проговорил он.